начало на 1 стр.

Иногда во дворе меня звали «битлз-одиночка». Дома у нас больше говорили всё же на польском. Поэтому много информации пришло ко мне из польских журналов, где были и новости кино, и что появлялось интересного в живописи, в музыке. Я был в курсе всего происходящего, читал многие такие рассказы, которые здесь не печатались. Двуязычие помогало находиться «на передовой».
– Ваши родители – из Польши?
– Нет. Кто-то из моих предков родился на Украине, в Житомире. И – пошло-поехало… А если судить по поверьям, то украинское дворянство охотно принимало польскую веру, польские повадки, переходило и на польский язык.
– И как вы себя сейчас позиционируете? Католик? Атеист? Сомневающийся? Глубоко верующий музыкант?
– Атеистом я не был никогда. И вот на днях мне вручили знак православный святой… Елены? Нет, Татьяны. Видите, я ещё не успел даже освоиться. Святая эта является покровителем студентов и вообще всех обучающихся. Выходит, православная вера не сделала в отношении меня каких-то ограничений. Да и сам я не обособляю себя от абсолютного большинства наших сограждан.
– А генетическая тяга как проявляется? Полонез «Прощание с Родиной» композитора Огинского – как гимн далёкой Отчизне?
– Я с детства с удовольствием слушал польские ансамбли, которые мне нравились. И, поскольку я понимал польский, мне было понятно – что и почему мне в них нравится. Хотя и венгерские группы тоже слушал, не понимая языка. Больше других поляков мне нравился Чеслав Немен, у него была музыка посложнее. Ну, и «Червоны гитары» тоже, конечно, в стороне от меня не остались. Кстати, когда слушатели были недовольны, что Чеслав Немен стал играть в другом стиле, то страдал не только он, но и его автомобиль, который мазали краской.
– Как петербуржец со стажем, можете ли сказать, в чём не роковой, а именно роковый феномен этого города? Концентрация звёздных рок-музыкантов там гораздо выше, чем в Москве: Шевчук, БГ, Шклярский… А в Москве почти сплошь – приезжие.
– На самом деле там у нас тоже много приезжих. Просто в Питере был теперь уже знаменитый рок-клуб, который давал возможность выступлений. А больше, по сути, и негде было выступать, кроме как в стенах этого рок-клуба. И нагнетался ажиотаж, когда, к примеру, все стремились выступить на открытии сезона, на закрытии сезона, ломились в окна-двери, поскольку если ты в этом концерте участвуешь – значит, ты на плаву. Так вот объективно и сложилась благоприятная ситуация, которая помогла многим группам себя показать и раскрутить.
– Ощущение землячества, причастности к питерскому музыкальному братству у вас есть?
– Мы были и остаёмся, как правило, сами за себя. Больше всего занимает собственная жизнь. Другое дело, что иногда пересекаемся на каких-то мероприятиях – к примеру, трибьют. Мы участвовали в бутусовском, он – в нашем трибьюте. Но у нас в основном отношения кратко-срочные. От фестиваля к фестивалю. Однако жизнь весёлая, кочевая…
– С кем-то из музыкантов сложились более или менее приятельские отношения? Кого приятнее других видеть, с кем беседовать?
– Скорее всего, это могу сказать в отношении студенческой аудитории, с которой я проводил достаточно много времени. Они мне гораздо ближе, потому что там есть о чём поговорить, поспорить, поразмышлять. С музыкантами встречаемся нечасто. Во всяком случае, таких же содержательных посиделок у нас не случается.
– Есть нечто в современной российской реальности, что не устраивает вас как гражданина?
– Собственно говоря, я принимаю ситуацию такой, как она есть. Если б мы не принимали её, то, наверное, ругались бы матом в подушку и принимали какие-то крайние точки зрения. Поскольку если имеется сейчас какое-то политическое или социальное препятствие, то оно – гора. На эту гору можно ругаться сколько угодно, но с ней при этом ничего не произойдёт. Поэтому, если и происходили в стране какие-то неординарные события, мы старались просто пережидать их. От себя требуется всего лишь быть готовым. И когда ситуация всё-таки изменится (а, как правило, она всё-таки меняется к лучшему), необходимо продолжать дело своей жизни в обновлённых условиях. То есть не следует никогда подвергаться истерике. И при этом всё-таки как-то шевелиться. Мне кажется, когда у человека начинается какая-то чёрная полоса, гораздо правильнее не делать резких движений. Но многие, наоборот, начинают энергично пытаться исправить положение – и в результате ещё больше проваливаются.
Слушал я недавно краем уха телевизионную передачу – задавали какие-то там вопросы и говорили: «В таких ситуациях лучше перебинтоваться!» (Смеётся.) И в переломном положении и стране, и городу, и отдельному человеку тоже лучше перебинтоваться и не кровоточить, а просто переждать.
– Мы с вами разговариваем в обстановке ночного клуба, имидж которого замешан на революционной атрибутике. То есть вся эта чегеварщина – чертовщина для вас?
– У нас есть Гагарин. Намного более светлый персонаж, который, собственно говоря, никого не убил. Скорее, наоборот, открыл какие-то…
– Скорее, наоборот, его убили…
– (Усмехается.) Да, скорее, так… При этом открыл он многим какие-то уникальные надежды. И против него Че Гевара, скажем так, маленький мальчик.
– Не взлетел столь высоко?
– И это в том числе. Вместо Че Гевары лучше Гагарина славить.
– В Красноярске есть клуб и его имени.
– Что ж, в следующий раз, может, будем играть и там.
– А ещё кто-нибудь из «граждан мира» вам интересен?
– Из граждан мира... Ну, естественно, поскольку мы играли на гитарах, то ближе нам были именно такие персонажи, так или иначе связанные или с музыкой, или с живописью, творческие личности. А революционеры, честно говоря, никого не интересовали. Фантомас мне нравился, вот кто!
– Фантомас и Ван Гог – так получается?
– Просто у Ван Гога судьба такая прихотливая и причудливая, как роман. Поэтому тут трудно пройти мимо, даже если бы он ничего не рисовал, а вообще собирал какие-нибудь пароходы или пас овец. Его незаурядная судьба – как отдельная история.
– Но Фантомас хотел стать Властелином мира. Примерно как Иосиф Виссарионович, между прочим. Заточить мир «под себя»…
– Нет, меня он, опять же, не политическими амбициями интриговал. Я просто имею в виду, что не зря же все школьники писали друг другу «фантомасские» страшные записки. И другого такого персонажа, который так подействовал бы на детскую психику целого поколения, наверное, не было. И Зорро, и «Четыре танкиста и собака», и Штирлиц – всё равно не в той степени. А Фантомас – большая загадка режиссёра. И синего лица!
– А современное кино смотрите? Как вам эти ряженые-напомаженные чекисты-сталинисты и гламур-генералиссимусы?
– Нет, я всё-таки предпочитаю старые фильмы о войне. Потому что они настоящие. Из моих любимых – «Небесный тихоход», «Подвиг разведчика». Может, и немного наивные, но от этого ещё милее.
– Согласитесь, их чёрнобелость гораздо цветнее, чем вся эта крашеная шелуха.
– Ну да, есть такое. И ещё недопустимо, когда кино превращается как бы в разновидность компьютерной игры. Причём это вовсе не обязательно наша продукция. Вот если взять и проанализировать те же «Звёздные войны». На экране действуют какие-то персонажи компьютерной игры, которым ты не можешь сочувствовать, потому что они – роботы. Зрителю в любом случае нужно сочувствие не спецэффектам, а конкретному человеку. Или хотя бы просто какому-то артисту, который тебе симпатичен так или иначе. И лучше, если это не тот, кого ты видишь ежедневно во всех сериалах. Можно ведь испортить любое кино, пригласив туда известного актёра. И, кстати, очень хорошо, что фильм «Парфюмер» вообще обошёлся без известных актёров, хотя там и были какие-то предложения. Но, к счастью, взяли незамыленное лицо, и, мне кажется, благодаря этому смелому шагу кино и состоялось. То есть, на мой взгляд, если режиссёр хочет снять какой-то нормальный фильм, следует приглашать лицо незаезженное. По крайней мере, несериальное.
– Телевидение, судя по всему, не шибко вы жалуете.
– Всё, что доминирует на наших экранах, меня коробит, поскольку уродует людей. Прежде всего, я бы выделил такой момент, как обесценивание человеческой жизни. Особенно это удивительно, когда уже и образование поднялось на какой-то уровень. И с таким-то грузом образования и культуры человек позволяет себе делать худшие вещи, чем тот, кто, будучи папуасом, ел товарища, не ведая, что творит. Сегодня человек делает то же самое, только вполне осознанно – зло и подло.
– В этом кто-то виноват?
– В этом виноват сам человек. Потому что внутри него сидит то самое низкое, которое человек должен в себе уничтожить.
– А если чуть критичнее прислушаться к музыке? Вот я сейчас ехал сюда и слышал в машине «Ай-я-я-яй убили негра»…
– При всём неоднозначном отношении к этой вещи могу сказать, что данная песня – тот самый случай, когда «второй такой ты не напишешь». Это как и история с «Ламбадой». Сделали – и всё, подвиг повторить невозможно. Есть лишь одна в своём роде «Ламбада», одна и эта – «Убили негра», и «Элис» тоже – у знакомой группы… Это, можно сказать, почти трагедия, если человек написал песню, заметно возвысившуюся по популярности или музыкальным достоинствам над всем, что было им создано раньше. И вот от него уже требуют такого же грандиозного шага, а он его сделать не может, потому что это – нереально. Так что и «Убили негра» – единожды сотворённый музыкальный подвиг, который никому больше не удастся повторить. Ни им самим, ни другим.
– Но если сравнить ваши шикарные аранжировки и эту примитивную «айяяйку»…
– В творчестве очень многое – дело вкуса. Не всегда и не всем подходит пышность, изысканность. Иногда, скажем, прекрасна и аскетичная аранжировка. Вот у Стиви Уандера есть несколько песен, на которых многие не то что росли, но, по крайней мере, они сильно цепляли. То есть они достаточно…
– Скромны?
– Да, именно скромны. Но при этом как раз аскетичность аранжировки давала возможность проявиться другим достоинствам. И если вернуться к разговору о кино, то ограничение каких-то сторон фильма даёт возможность показать нечто гораздо большее. То есть не спецэффекты должны править бал. Кстати, есть такой фильм – «Бал», где не сказано ни единого слова, а всё идёт через танец, через дискотеку, можно так сказать. И все ощущения переданы там прекрасно. Это франко-итальянский, по-моему, фильм, я часто его смотрю до сих пор и пересматриваю. И не надо никаких слов, без них всё понятно и очень мне интересно.
– Говорят, трудно найти на нашей сцене другого такого статичного артиста, как Эдмунд Шклярский. Даже такой не очень подвижный человек, как БГ, как-то упал на спину и вскинул ноги вверх, подчёркивая исключительно эмоциональный момент. А вы отступали от привычной манеры выступления?
– Может, это и случалось во времена музицирования в институте, когда это происходило с какими-то возлияниями… Красили ногти и физиономии. Тогда я себе кое-что на сцене позволял. И вообще, если бы я учился в каком-то театральном училище, где заставляют терять стыд и совесть, наверное, делал бы и то, что мне делать противоестественно. А поскольку не обладаю такими навыками, делаю только то, что привык.
– Ходулист (человек на ходулях) у вас иногда падает…
– Да, особенно в Белоруссии! В Гомеле поставили фонарь, о котором не предупредили. А на сцене ведь темно. Он упал, сломал руку. Но концерт не прервали. Более того, потом он по контракту поехал в Германию и там тоже отработал.
– «Ночь шуршит над головой, как вампира чёрный плащ» – классный ведь образ?
– Ну, как? Ассоциация: глухая ночь – чёрный плащ…
– Вы придумали?
– Ну да…
 – А не помните, что за настроение навеяло вам «ассоциацию» эту?
– Всё равно ведь ночь на что-то похожа – на летучую мышь, на тёмный бархат. Или же, если по-другому, казённым языком говоря, ночь – состояние суток, когда снижается температура и столько-то градусов по Цельсию. А в лиричной песне требуются какие-то преувеличения или параллели.
– В строчке этой определённо присутствует божественное озарение. Не мучились же вы над ней, не изводили листы формата А-8.
– Мне кажется, божественное озарение, скорее, учёным присуще. Эти изначально невидимые миру открытия случаются, наверное, когда находятся их «отцы» в состоянии экстаза, который не ведом ни музыкантам, ни художникам. Большие учёные делают, в моём представлении, действительно какие-то чудо-прорывы, по-настоящему шаманские вещи.
Другое дело – не сопутствуют этому аплодисменты и всё такое прочее. Но в голове учёного, мне кажется, намного больше этого откровения свыше, чем видимых откровений в искусстве – артистических или живописных.
– Что кроме музыки есть в вашей жизни?
– Собственно говоря, семья. Окружение. Больше всего меня это и «увлекает».
– Семья-то большая?
– Ну, как… Двое детей и жена. В прошлом году отмечали двадцать пять лет.
– Серебряная свадьба.
– Да, из серебряных кубков пили напитки.
– В загородном доме или в городской квартире?
– Нет, мы снимали этот самый… на Невском проспекте ресторан. Потому что мы и поженились, собственно говоря, на Невском…
– В том же ресторане и тогда гуляли?
– Нет, того уже нет. Но, по крайней мере, какой-то интерьер мы сейчас попытались найти из прошлой жизни.
– Дети чем отличились?
– Дети закончили институты. И, в принципе, они – вольноопределяющиеся.
– Российские институты?
– Российские. Незачем мучить детей какими-то экзотическими заведениями. Есть же частные школы, где вообще один ученик. Но непонятно, что это за школы – без коллектива. Всё равно нужен какой-то коллектив вменяемый, желательно из детей с нормальной психикой, из детей адекватных. Чем и хороша, наверное, была школьная форма… Когда есть у школьников форма, а не возможность одеваться во что попало, не бывает этого ужасного разделения на тех, кто богаче, кто беднее и так далее.
– У вас два сына?
– Сын и дочка.
– Сына не Феликс ли зовут? Феликс Эдмундович…
– Неет! Мы же (смеётся) не враги – называть родного человека по каким-то лекалам…
– И как же его зовут?
– Сын – Станислав. Дочь – Алина. Жена – Елена.
– Ваш самый памятный концерт…
– Тот самый, который не состоялся. Обязательно ведь такие концерты случаются, связанные с некими экстремальностями. Как правило, это и запоминается. Например, в Омске лет десять назад у нас концерт сорвался, потому что электроподстанция выключилась – и зрители в итоге забирали в гардеробе одежду, которая им… понравилась. То есть не обязательно свою. В том числе и мы не смогли забрать всё, что было наше. Нам уже довозили потом имущество в родной город.
– Не обижаетесь, когда многие ваши песни называют депрессивными?
– Обижаться здесь не на что. Мои песни – о другом. Это песни о человеке, преодолевающем свой путь. Не просто об идущем своим путём. А именно о человеке, который идёт вперёд, несмотря ни на какие сложности. Этот путь связан с преодолением преград, трудностей, препон. Состояние человека, который преодолевает всё это, – вот что меня интересует. Но не смакование зла или коварства. Зацикливание на зле непродуктивно.
– Что для вас квинтэссенция «Пикника»? Какой образ вы бы использовали, если б вознамерились «Пикник» увековечить?
– Образ, который всегда присутствует, – это, наверное, облако, в котором можно различить какие-то черты. Но само оно достаточно расплывчато.
– В песнях «Пикника» есть сложные инструментальные вступления, длительные проигрыши в духе арт-рока. Это сознательный выбор?
– Сейчас уже инструменталы сделались покороче, чем были. Мы же выросли на временах, когда были «Джетро Талл», «Лед Зеппелин», Джими Хендрикс. Но вообще-то песни на 15 минут, как у них было принято, мы не играем. Но мы стараемся в песенную форму залить соответствующие текстам настроения, необычные гармонии, мелодические фигуры. Египетские пирамиды – завораживают. Поток музыки похож на большие конические строения. К вершине их звук становится полновесным. Одна нота, как говорил парень из «Пинк Флойда», это уже много. Мы играем в эти пирамиды.
– Не поясните ли, кто такие Сурги и Лурги?
– Двое знакомых Алика Бахтиярова (ударник «Пикника»), которые трудились официантами, придумали язык для «дебилов среднего умственного развития», так они его называли. В их исполнении это было так сочно, что невозможно было остаться равнодушным. На этом же языке звучит «Новозеландская песня».
– Вы увлекаетесь руническим письмом или это просто часть загадочного имиджа?
– Если вы о письменах на концертной одежде, то это дизайнерское произведение мне было подарено в Барнауле одной из зрительниц, и я им с удовольствием пользуюсь.
– Какая-либо песня ваших коллег нравится?
– На русском языке? Ну, допустим, у Бутусова вещи хорошие были. «Я хочу быть с тобой»… Вот, наверное…
– Доводилось ли перепеть что-то подобное?
– Как раз мы и пели – в трибьют Бутусова. Но там была конкретная концепция: они как раз хотели осветить малоизвестные песни, которые в тени находились. И, выходит, моей любимой там не было. (Смеётся.)
– А если вспомнить песни давно минувших дней, там есть для вас знаковые?
– «Давно мы дома не были», «Полюшко-поле», «По долинам и по взгорьям».
– Можете ли сказать о себе, что ведёте здоровый образ жизни?
– Да Бог его знает, если честно. Здоровый образ жизни – просто не делать чего-то чрезмерного. Не обжираться, не перепивать и… не особо заботиться о своём здоровье. Есть ведь достаточно характерные примеры, когда человек очень уж зацикливается на всех этих диетах-туалетах, формы тела у него – идеальные. И тут что-то вдруг раз – и помирает ни с того ни с сего. Мне кажется, это тоже чревато, когда ты слишком о чём-то печёшься-трясёшься.
– Но ведь даже слово «Пикник» связано с излишествами. Любите пикники?
– «Пикник», собственно говоря, для нас есть лишь имя, которое кроме названия ничего не расшифровывает. А пикники, то бишь выпивки на улице, я всячески игнорирую. И в группе у нас таких «любителей» нет. Ну, только – звукорежиссёр, да.
– А к автомобилям тяга есть?
– Честно говоря, не особо.
– Сами не водите?
– Когда-то рулил. Но сейчас водить автомобиль в большом городе – одно мучение.
– Зато, говорят, вы неравнодушны к красивым авторским куклам.
– К куклам отношение у меня, скорее, настороженное: и нравятся, и настораживают. Недавно в ЦДХ одну купил – нечто вроде «рыцаря печального образа с цветком розы». Хотелось ещё приобрести, но ничего не приглянулось.
– А в чём же настороженность?
– Помнится, на семейном совете в далёкие советские времена было принято решение выкинуть китайскую деревянную статуэтку в виде улыбающегося старичка. Вроде он внёс в наш дом что-то недоброе.
– Из дальних стран какая глянется?
– Ну, я же ещё не все из них объездил. Италия – вполне комфортная, как мне кажется.
– Итальянцы очень любят футбол. А вы его ненавидите?
– Я болею раз в четыре года – когда проходит мировой футбольный чемпионат.
– Всегда за Россию, за пресловутых «наших»? Или Бразилия, Аргентина, Ямайка…
– Смотря кто попадётся, за душу зацепится, влюбит в себя. (Смеётся.)
– Что бы такое на посошок доброе оставить? Может, один из ваших любимых белых стихов?
– Родишься и будешь в ночи
Подмигивать хитрым звёздам
Родишься и в солнца лучах
Будешь как зверь резвиться
Не думай и не печалься
И взглядов чужих не бойся
От каждого слова по букве –
вот тебе и одежда
От каждого поля по колосу –
вот они острые стрелы
От каждой струны по звуку –
вот тебе новый голос
Не думай и не печалься
Подмигивай хитрым звёздам…

P.S. (Одна из последних записей в блоге Эдмунда Шклярского.)
«Вот и поставлена точка в путешествии под названием «Полнолуние». Но из далёких городов «Пикник» привёз не омулей, не кальмаров с креветками, а горячие эмоции зрителей. А сам я, кроме прочего, объёмную книгу по Средним векам, подаренную мне в Красноярске».