«Конкурент» беседует с художественным руководителем Красноярского театра оперы и балета.

Красноярский театр оперы и балета живёт сейчас приготовлениями к премьере оперы «Пиковая дама». Даже во время нашей беседы Сергей Рудольфович продолжал работать с декораторами и артистами: оценивал реквизит, старинные купюры и назначал время репетиций. Все мысли и чувства режиссёра были заняты этим событием, потому что «Пиковая дама» – премьера не только для театра. Много лет посвятив балетному искусству, Сергей Бобров впервые поставил оперу.

– Сергей Рудольфович, это ваш юбилейный сезон в Красноярском театре оперы и балета?
– Нет, в прошлом году был юбилейный сезон в театре.
– Ваша работа в Красноярске началась в 1999 году с постановки «Царь-рыбы»…
– А, вы о моей работе спрашиваете? Я не считал, но получается, что юбилейный.
– И вы это никак не отмечаете?
– Нет. Но, получается, в юбилейный год впервые поставил оперу.
– Вы ставили «Царь-рыбу» как приглашенный режиссер. А когда поступило приглашение возглавить театр?
– Оно сразу поступило, просто я согласился года через три только. Я был солистом большого театра, мне там было интересно работать.
– Во время вашей работы на сцене вы спорили с режиссером?
– Конечно.
– И вы поняли, что пора самому ставить спектакли?
– Да нет, оно само по себе пришло, а не потому, что я спорил. Например, в постановке «Конька-Горбунка» мне предложили роль видную, яркую, но не ведущую. Когда я начал танцевать, режиссеру очень понравилось, что я делаю. Но в определенный момент я сказал: «Нет, вы знаете, вот это хореографическое развитие не такое, каким, как мне кажется, должно быть». Я не последний человек в театре, и предложил свои варианты, считая, что они подойдут лучше и для спектакля, и для моей роли. Но постановщик их не принял. Я отказался танцевать, сказал до свидания.
– Вы капризный актер?
– Я всегда был очень требовательным к себе и к постановщику. Я не был капризным: хочу, не хочу. Я думал о том, как это будет выглядеть, почему и зачем. Юрий Николаевич Григорович ставил балет «Корсар», где я был исполнителем второй мужской партии. (А до этого мы с ним работали над постановкой «Электра» как соавторы-хореографы.) На репетиции Григорович говорил, кому откуда выходить и что делать. Я ничего не отвечал, но вышел из другой кулисы. Он спросил, почему я иду не оттуда. Я ответил, что оттуда потом турки идут и вся мизансцена. Юрий Николаевич со мной согласился. Мы быстро понимали друг друга. Он сказал: «Ты вообще посмотри, что в этой партии можно сделать». Я на две недели исчез в зал, а потом на прогоне, на общей репетиции перед показом Григоровичу я сказал: «Я кое-что изменил». На самом деле изменил всё, вышел на сцену и показал свою версию. Смотрю, он собрал репетиторов, сидят, обсуждают всё. Потом всех вызвали и сказали, чтобы к следующей репетиции в балетном зале, которая должна была проходить на следующий день, танцоры выучили мою редакцию. Это, конечно, бывает редко. Но, мне кажется, каждый актер, который думает о своей профессии (а таких, я уверен, большинство), думает и о своей роли, пытается придумать что-то. Бывает такое, что актер может предложить больше, а постановщик направит. Как правило, актеры в Большом театре много предлагают. И это правильно. Не может спектакль получиться у режиссера, у хореографа и не получиться у художника или у актеров. Необходимо полное понимание.
– Может, в Большой попадают только те, кто способен увидеть, почувствовать и предложить больше?
– Большой это воспитывает. И конечно, всех подряд в этот театр не берут, нужно обладать определенными данными. Берут лучших: кто эффектнее внешне, актерски одарен, имеет сильные природные данные.
– Полное принятие вашей версии спектакля Григоровичем – высшая оценка?
– Наверное, да.
– Что для вас – главный критерий успешной постановки?
– Она должна мне нравиться. Поэтому когда артисты меня спрашивают: «А у нас сдача будет?», я отвечаю: «Вы знаете, сдача в этом театре, когда я делаю спектакль, может быть только мне». Это не потому, что я много на себя беру, а потому что я много поездил с Григоровичем, очень много с ним работал. Не только с ним, но и с Большим театром. Я знаю цену себе. Конечно, я не всегда принимаю решения сам, конечно, я приглашаю помощников. В «Пиковой даме» у меня два человека помощники режиссера: Юлиана Малхасянц, тоже солистка Большого театра, и Александр Фёдоров, московский режиссер, который делал здесь «Онегина». Юлиана мне очень много помогала, приезжала помогать на выпуски всех спектаклей. Мы вместе что-то обсуждаем, корректируем, как говорят в Большом, «трем мозги». Если мозги потрешь, что-то происходит. Если находишься один в Красноярске и в собственном соку варишься, получая коллектив более талантливый или менее талантливый, не факт, что произойдет что-то замечательное.
– То есть вы собираете команду.
– Всегда. К сожалению, два года назад скончался мой друг, концертмейстер, пианист и режиссер Большого театра Дмитрий Котов, с которым мы делали все работы, все музыкальные монтажи. Он придумывал гениальные фишки, стыковывал разные композиции. Например, мы работали с ним по Римскому-Корсакову, так вот, Котов взял не только произведения этого композитора, но и всех участников «Могучей кучки», которые так же музыкально мыслили. Слушатель не замечал, где заканчивалась одна композиция и начиналась другая, как Римский-Корсаков сменился Лядовым, а Лядов – Балакиревым и так далее.
– Насколько подобные вольности допустимы?
– Вы знаете, смотря кто делает. Дмитрий Котов с семидесятых годов работал с Григоровичем. Музыкальные монтажи всех спектаклей Прокофьева, Чайковского, Шостаковича они делали вместе. Ни один музыкальный критик за все времена ничего не сказал. Когда мы привезли «Ромео» на «Золотую маску», там было много музыкальных критиков, и ни один человек не упрекнул нас в том, что многие номера мы поменяли местами и они по-новому состыкованы. Никто даже этого не заметил. Но мы сделали музыку более выпуклой, убрали длинноты, которые сегодня в балете, может быть, не нужны.
– Это дает большую свободу и режиссеру.
– Конечно.
– Вы – режиссер, ставящий в основном классику.
– Я не могу объяснить. Само собой всё происходит. «Пиковая дама» – высший пилотаж в оперном искусстве. Этот уровень считается высшим в опере. «Пиковая дама» – это лучшая опера по динамике и драматургии. Никто еще лучше не сделал. Она магическая, притягивает публику. Мы покажем три премьерных спектакля подряд. На сцене – гигантская монтировка, несколько тонн металла на сцене. То есть просто так ворочать всё это железо каждый день невозможно. Перед этим необходимо хотя бы полтора дня только монтировочных репетиций. Как правило, монтировщики утром готовят сцену, а вечером мы даем спектакль. С «Пиковой дамой» это невозможно. Поэтому, конечно, давать один спектакль просто неудобно. Мы анонсировали три спектакля и не знали, как будут продаваться билеты. Всё нормально – всё продано.
– Зрителей привлекает премьерный показ или ваше имя на афишах?
– Я не знаю. Может, и имя, потому что я вроде еще ни разу не облажался. Если я приглашаю, значит, во всяком случае, это будет динамично и интересно. Я стараюсь в силу своих способностей. Наверное, эти способности отвечают желаниям публики.
– Вы изучаете постановки других режиссеров перед началом собственной работы?
– Нет. Я не люблю этого. Если у меня своего мнения нет, то я и не берусь. А когда есть своя точка зрения, то никакая чужая постановка особо ее не изменит.
– Вы сами выбираете произведение?
– Не знаю, мы ищем, обсуждаем. Потому что бывают разные даты. Например, следующий год – юбилейный год Чайковского.
– Вы, если я не ошибаюсь, все балеты Чайковского ставили?
– Я делал постановки всех трех балетов и оперы «Пиковая дама». «Онегина» ставил не я.
– Интересно, кем были ваши родители? Чем был обусловлен выбор профессии?
– Чистой случайностью. Родители к этому не имели никакого отношения. Я родился в Москве. Мама моя – инженер, руководитель проектного отдела. А отец – я не знаю, они разошлись, когда мне было три года. Дедушка с бабушкой – в прошлом руководители. Дедушка был директором Тульской ТЭЦ, а бабушка – директором Щукинского химкомбината. Они жили под Тулой, в районе Ясной поляны. Я вообще там вырос. Рыбку ловил в тех местах, где гулял Толстой.
– Заинтересованность и решение посвятить себя балету пришло в детстве?
– Решение пришло в десять лет, но никакой заинтересованности не было. Просто был недобор мальчиков в хореографическом училище, и педагог ходил и выбирал исключительно по внешним данным подходящих мальчиков. Мне предложили прийти на просмотр. У меня к тому времени был уже третий разряд по плаванию и по шахматам. Когда мне сказали: «Плаванию это не помешает», меня это оскорбило. Я пришёл, меня выбрали из сорока человек, но я еще думал. И решение пришло только потому, что здание училища было эффектнее и больше, чем та школа, в которой я учился. Других критериев оценки не было. Мне просто понравилось здание. Я даже не знал, что такое балет. В девять часов утра приезжаешь – и в шесть вечера свободен. Я пару раз уходил оттуда. В какой-то момент мне всё надоело, меня интересовало право. Мне казалось, юридические профессии мне были ближе и интереснее. Никто не знает, может, это было бы и лучше для меня. Но уже так сложилось…
– По каким предметам вы были успешнее?
– По всем. Я мог выбрать любое направление. Даже когда я поступил в Академию хореографии, где учили режиссуре, я ходил только на те предметы, которые мне нравились, остальные делал просто левой ногой или вообще не посещал. У нас был совершенно замечательный педагог по режиссуре.
– С какими чувствами прощались со сценой как танцовщик?
– Это жизнь, что-то начинается, что-то кончается и когда-то умирает. Я начал как артист балета. Мне это было интересно, я ломился в эту профессию, достиг определенных высот, достиг огромного количества партий, которые мне нравились. Потом это закончилось. Я уходил из театра в очень хорошей форме, мои одноклассники танцуют до сих пор. Как говорил Григорович, танцевать можно, но смотреть уже нельзя. Балет – искусство молодых.
– В каком возрасте нужно уходить?
– Как положено по закону. Не просто же так кто-то решил, что двадцать сезонов нужно отработать в театре, а потом уходить на пенсию. А солистам пенсия положена уже после пятнадцати лет работы. И всё, и хватит.
– Михаил Барышников, Ульяна Лопаткина, Николай Цискаридзе, Анастасия Волочкова – эти имена известны людям, совершенно не знакомым с балетом. Не все имена в этом списке заслуживают славы с профессиональной точки зрения.
– Барышников – просто гений. Это тот танцовщик, который раз в сто лет рождается. Ульяна Лопаткина заслуживает своей славы, она балерина высокого класса, умная, но тоже уже подходит возраст… Цискаридзе – больше пыли, хотя у него тоже великолепные природные данные и колоссальная работоспособность. Он профессионал, но на сегодняшний день, когда потихонечку всё теряется в силу возраста, кроме истерик и редких выходов на сцену я ничего не вижу у него. О Волочковой как балерине сейчас не о чем говорить. Конечно, она была эффектной девицей с приличными данными. Какие-то её работы в юности в Мариинском театре были хороши. Но как-то она очень быстро потеряла форму, и, по-моему, это только мыльный пузырь, блеф.
– Вы много гастролировали. Была возможность познакомиться с Барышниковым?
– Я знаком с Барышниковым и был знаком с Нуриевым – пересекались на гастролях. С Барышниковым мы общались, конечно, не много. В 88-м году был юбилей Майи Михайловны Плесецкой, я был среди артистов балета Большого театра, он приезжал её поздравлять. Небольшого роста, но как он двигается! Как он координирует свои движения! Не просто так он стал большой звездой в Америке. Конечно, его хотят видеть все и в кино, и на сцене, и где угодно. Рудольф Нуриев, конечно, более понтовый, более амбициозный мужик со своими странностями. Мы встретились в Греции. Он ходил в костюме Джеймса из «Сильфиды», то есть в шотландском берете и в юбке. Говорит: «А кто танцевал Злого гения? Я сейчас уже не могу ведущие партии танцевать. Я тоже играл Злого гения. А можно мне с ним сфотографироваться?» Вот, мы с ним сфотографировались, поговорили немножко. Потом он зашел в гости к Юрию Николаевичу Григоровичу (Нуриев в той же гостинице жил), и мы пообщались немножко, посидели, немного выпили. Больше я его не видел. Потом Юрий Николаевич рассказывал, как всё происходило, как Нуриев боролся с болезнью. Даже тогда, в гостинице, он открыто говорил о болезни, не скрывал это. Мы говорили: «Рудольф, а что ж ты пьешь тогда?» Он отвечал: «Ну и что? Я поборю эту болезнь». Каждый год делал себе переливание крови и был абсолютно уверен, что выздоровеет.
– Может, это и продлило ему жизнь?
– Может. Ведь он жил с этим пятнадцать лет! Это сейчас изобрели лекарства, продляющие жизнь больным на десятилетия. Он сам пятнадцать лет продержался! Конечно, он был богатым человеком, мог себе позволить отличную медицинскую помощь, но тогда никто не знал, что это за болезнь.
– Вернемся в наши дни. Вы часто бываете в Москве?
– Периодически.
– Где вы живете?
– В самолете. Постоянно происходят какие-то встречи. Для того чтобы начать какой-то проект, процесс, нужно общаться с творческими людьми, найти команду. Абсолютно уверен, что всё хорошее рождается в хорошей компании. И ни в коем случае нельзя зацикливаться на той среде, в которой ты находишься, – как правило, жизнь останавливается, мозги останавливаются, их не обо что тереть.
– У красноярского балета есть своя специфика?
– Нет. Классическая школа классического балета. Приезжают разные хореографы, не самые плохие, делают постановки, высказываются, воспитывают коллектив.
– Труппа много гастролирует.
– Это не самоцель. Коллектив тоже должен что-то зарабатывать. При наших небольших зарплатах надо как-то жить, содержать труппу. Так складывается, что чаще ездим в Англию. В этом сезоне мы здесь колоссально перевыполнили план по финансам и по зрителю. Основная наша задача не гастроли. Прежде всего – та продукция, которую мы выпускаем здесь. Здесь радуем народ.
– Что есть в русском балете, что так привлекает, например, англичан?
– Экспрессия, наверное, русская. Всё-таки русский балет – это динамика. Конечно, сейчас большое количество групп образовалось, которые, называясь русским балетом, случайно собираются в Москве и едут гастролировать со случайными декорациями. Конечно, когда приезжает театр, который имеет свой стиль, полноценные мастерские, изготовляющие художественные качественные костюмы и декорации, – это убедительно.
– Латиноамериканцы, например, тоже очень экспрессивны.
– Это другое. Другой стиль. Латиноамериканские и испанские танцы – это не классический балет. У них тоже есть балетные школы, но там, как и во всем мире, все педагоги из России. В Бразилии, например, Васильев организовал школу Большого театра, она существует до сих пор. Большой театр существует двести тридцать лет, а, например, Красноярскому театру оперы и балета тридцать лет. Я не могу вложить в него всё, чего достиг Большой за два столетия. Я стараюсь, конечно, но не могу. То же самое происходит везде. Русская школа балета существует двести пятьдесят лет. Почему в Аргентине школа должна быть лучше, если там она существует сорок лет? Вот и всё. Есть различия, например, в том, что Лондон лучше принимает классику, а Париж – авангард.
– Французы и русские эмоционально близки друг другу…
– Исторически так сложилось. Наша графиня из «Пиковой дамы» много лет жила в Париже. (Смеётся.) И секрет карт именно там узнала.
– Какие виды искусства вам еще интересны? В драматический театр ходите?
– Иногда. Я ценю необычность, авангардные придумки, убедительные, эффектные художественные ходы, которые трогают эмоционально, и, конечно, великолепных актеров. В Москве какое-то время назад любимым театром была Таганка, а сейчас ближе Вахтанговский.
– Опера…
– Я занимаюсь оперой. Я художественный руководитель не балета, а театра. Сейчас поставил «Пиковую даму».
– Но балет предпочтительнее?
– Нет, сейчас уже нет такого предпочтения. Я режиссер музыкального театра, мне интересно всё.
– Кино вас увлекает?
– Да, но я не акцентирую внимание на чем-то определенном. Когда мне хочется пойти в кино, выбирает картину сын. Недавно мы смотрели «2012». Прикольно. Такие фильмы развлекают. Что еще смотреть? Искусства мне на работе хватает.
– Сколько лет вашему сыну?
– Алёше одиннадцать лет. Он учится в школе, живет в Москве. Я таскаю его везде за собой – на рыбалку, на охоту, на горные лыжи, в кино. В театре ему тоже нравится.
– Больше нравится на охоте или в театре бывать?
– На охоте, наверное. Ну, он ребёнок…
– Он не хотел бы связать свою профессию с балетом?
– Нет, в балете он не будет точно. Он совершенно не той комплекции, не имеет данных для этого. Это не его.
– Рыбалка, охота, горные лыжи…
– Да, джентльменский набор. Охочусь в основном на уток. Других животных и птиц как-то жалко. А утки глупые, как рыбы, поэтому мне нравится рыбалка и утиная охота.
– В Красноярске охотились?
– Я только в Красноярске и охочусь. Здесь прикольнее.
– В джентльменский набор обычно включают и футбол. Переживали, когда наша сборная проиграла путевку на чемпионат мира?
– Да? Я даже не знал этого. Я смотрел только матч с Германией – и сделал единственный вывод: несмотря на то что у наших много рвения и желания, были видны попытки Гуса Хиддинка сдвинуть атаку (он ставку делал на русский темперамент), при этом немцы работали как часы. Их невозможно было сломать. В футболе русский темперамент не работает. Там нужна машина. Ребята у нас талантливые, но только на таланте, без системы, выиграть здесь нельзя. В принципе, этой игрой я не болен.
– Какие виды спорта вас привлекают как болельщика?
– Люблю смотреть зимние Олимпийские игры. Особенно когда занимался в училище – все выходные, бывало, просидишь за просмотром Олимпиады. Летняя почему-то меня не очень привлекает.
– Как вы относитесь к балету на льду?
– К балету на льду я никак не отношусь. Мне нравится фигурное катание, но спортивное, не то, что там называют балетом. Этим, как правило, занимаются люди, которые уже в своей профессии не копенгаген. Они все идут в балет на льду, чтобы продолжать работу. Хотя, наверное, это интересно, но я этим совершенно не увлечен, так же как бальными танцами. Я понимаю, что классно, ребята здорово работают, но мне это не интересно смотреть, не могу объяснить почему.
– Музыку какую предпочитаете? Например, в машине что слушаете?
– Ничего. Шум колес. Я вожу сам, получаю от этого удовольствие. Даже прокатился два раза из Красноярска до Москвы. Самые классные места – перед Кемерово. Я ехал в июне – было огромное количество белых бабочек, солнце, сумасшедшие повороты и горы. Незабываемое впечатление. Но было жалко бабочек, они разбивались о машину.
– А с интернетом у вас какие отношения?
– Нормальные, регулярно пользуюсь почтой, читаю новости. Мы, кстати, первые в России среди балетных и оперные театров делаем прямую интернет-трансляцию премьеры «Пиковой дамы». На нашем сайте можно будет её увидеть, потому что все билеты уже проданы.
– И напоследок скажите, пожалуйста, несколько слов о нашем городе.
– Город мне нравится, природа удивительная. Мне нравится всё, что в Красноярске и вокруг него.