«Конкурент» беседует с режиссёром-документалистом, сценаристом, продюсером, секретарём Союза кинематографистов России, профессором ВГИКа.

Сергея Мирошниченко критики причисляют к современным классикам документального кино. Он лауреат и триумфатор такого количества международных премий и фестивалей, что перечислять их можно очень долго. Две премии «Ника», государственная премия РСФСР имени братьев Васильевых, «Золотой витязь», вторая премия имени Григсона, приз Королевской академии Великобритании, премия «Эмми». И это лишь некоторые из наград. Приз американской академии телевидения Мирошниченко получил за лучший документальный фильм года «Четырнадцатилетние. Рождённые в СССР». Это часть мирового проекта “7 up”. До этого были «Семилетние», потом «Двадцатиоднолетние». Сейчас уже полным ходом снимают всё тех же героев, но в возрасте 28 лет. Сергей Мирошниченко – документалист мирового уровня. Его фильмы «Госпожа Тундра», «Убийство императора. Версии», «Таинство брака», «Солженицын. Жизнь не по лжи», «Георгий Жжёнов. Русский крест» доказывают, что документальное кино имеет не только блистательное прошлое, но и достойное настоящее.

– Сергей Валентинович, недавно на телеканале «Культура» состоялся показ вашего нового фильма «Река жизни».
– Это фильм-прощание. Прощание с родной землёй, с исконными берегами реки и с тем народом, который веками жил на Ангаре. История повторяется. И вновь, как это было 40 лет назад на Братской ГЭС, жизнь и судьба целых поколений окажется под водой ещё одного рукотворного моря. Всё это мы видим глазами трёх героев – писателя Валентина Распутина, издателя Геннадия Сапронова и критика Валентина Курбатова. Этот фильм – трагический путь по реке времени и по реке жизни трёх выдающихся представителей отечественной словесности. Это непрерывный диалог между писателем, критиком и издателем о власти, о судьбе народа, об уходящей земле и об исчезающем народном слове.
– Несмотря на то, что это документальный фильм, главные герои играли роли или нет?
– Играли. Но очень много было живых, не запланированных ситуаций. Хотя среди трёх героев было чётко распределено «кто есть кто». У каждого из них был свой характер. Курбатов – это человек, который вскрывал проблемы и немного эпатировал. Но он, кстати, сам по себе такой, мы даже немного всё прибрали. Он всё время провоцировал, без него никогда не вступал Валентин Григорьевич, потому что Распутин реагировал на него. Ну, а третий – Геннадий Сапронов. И это был человек, который в кадре постепенно осознавал ситуацию с народом.
Во время монтажа мне приснился странный сон. Я увидел во сне Виктора Петровича Астафьева. Он, как обычно, в чистой майке и с прищуренным глазом. Когда он был жив, я несколько раз Астафьева видел именно в таком образе. Он смотрит на меня в упор и говорит: «Ну, что, Серёга, опять про писателей кино снимаешь?» Я ответил: «Да». – «А про кого?». Я рассказал. А он мне ответил: «Ну что я хочу тебе сказать. Ты снимаешь кино про судью, адвоката и сам народ». Потом я проснулся и долго думал – кто же есть кто из моих героев? И уже после того, как я посмотрел готовую картину, я понял, что Курбатов – это судья. Он как бы всё время читает приговор народу. Распутин же начинает его защищать. А Гена и есть сам народ. Символично то, что сразу после съёмок Гена умер…
– Какие ощущения вы испытывали, когда брались за эту картину и какие после просмотра готового фильма?
– Всегда в начале съёмок боюсь провала. Я практически всю жизнь снимаю фильмы, глобальных промахов никогда не было, но я всегда думаю о том, что когда-нибудь судьба на этом меня поймает. Невозможно всё время идти на оценку «выше среднего», «хорошо» и «отлично». А в конце я всегда чувствую усталость и никогда не понимаю, какие картины я делаю. Я знаю, что должен добиться того, чтобы зрителю стало интересно. Причём, не некоему интеллектуальному обособленному, в пробирке выращенному зрителю из киноклуба. Нет. Я хочу, чтобы мои социальные фильмы, которые затрагивают какие-то проблемы, доходили до масс.
– Мне кажется, что популяризация документального кино – это вообще большая проблема.
– Возможно. Нам ещё везёт в России, что у нас существует канал «Культура», так же, как Франции и Германии везёт с каналом «Арте». Я думаю, что канал «Культура» обязан показывать неформатные, нетрадиционные картины. Он обязан иметь слоты документального кино. А режиссёры-документалисты, как это было в 60-е годы, должны стоять на стороне слабых и униженных. Если творческая интеллигенция не будет защищать людей, то мы придём к Спарте. А Спарта – это гибель. Мы должны активно снимать такое кино, которое защищает людей в нашей стране от самой же страны, от самих же себя. Режиссёр должен стоять на одном уровне со своими героями. Не над ними, не под ними, а рядом. И это задача нашей съёмочной группы.
– Вы много сделали для того, чтобы ХХ век остался запечатлённым в документальном кино. Снимали о патриархе Алексии, Александре Солженицыне, Владимире Путине... К ним вы тоже относились как к равным?
– Они позволяли создать достаточно короткую дистанцию для общения. Если говорить о Путине, то когда я его снимал, он был не президентом, а премьер-министром. И ему можно было задавать неожиданные вопросы. Он очень хорошо отвечал. У него мгновенная реакция. Это, видимо, черта спортсмена. Вопросы мы готовили вдвоём с продюсером Виталием Манским. И ни одного не визировали. Часть из них рождалась по ходу. Так, я спросил Путина, что происходит с человеком, который поднимается на самую вершину власти. Он ответил тогда, что человек теряет свободу. Мы, кстати, об этом и фильм делали.
– О потере свободы?
– Да. Я тогда первый раз власть вблизи видел. Наша интеллигенция как правило власть презирает. И я не был исключением. Однако был поражён объёмом работы, который сваливается на человека на таком посту. Куда бы мы ни пришли, из каждого угла обязательно вылезал кто-то с бумажкой – на подпись. Ежеминутно. Отовсюду. Я был бы не способен выдержать такого агрессивного давления. Фильм, думаю, будет жить долго. За рубежом он имел успех, даже два приза получил – в Лейпциге и в Нью-Йорке.
– А в России?
– В России картину в моём монтажном варианте так и не показали. Это зависело от людей, которые сейчас уже в Кремле не работают. Их представления о документальном кино были абсолютно советские. Они мне сказали, что я должен сделать картину, которую было бы интересно смотреть во всём мире. Я её сделал. А потом им вдруг захотелось, чтобы она была для внутреннего пользования. А я такие картины – стерильные, глянцевые – снимать не умею. Да и смотреть бы его нигде не стали. Позже продюсеры сделали собственный вариант фильма. Он был показан. А вас только Путин интересует?
– Меня интересуют отношения с героем. Одни считают, необходима дистанция, другие – любовь. У вас как получается?
– Рецептов, как в аптеке, в искусстве нет. Автор должен научиться максимально использовать в творчестве свою собственную природу. А думать, что барабан можно заставить петь, как трубу, или превратить в скрипку – гиблое дело. Лучше научиться хорошо играть на том инструменте, что тебе дан.
– Почему у нас нет общедоступного канала, который бы целиком был посвящён документальному кино?
– Я, конечно же, за то, чтобы появился такой просветительский канал. И за то, чтобы там показывали не только российские качественные фильмы, но и мировую классику. Мы каждый год делаем программу мирового документального кино, которое побеждает на всех международных фестивалях. Это хорошие, качественные фильмы, они затрагивают важнейшие проблемы: и мировой экономики, и экологии, и связанные с кризисом. Телеканал «Россия» сейчас уже очень серьёзно разворачивается в сторону просвещения. Мне кажется, что руководители ВГТРК прекрасно в этом отношении работают.
– На канале «Россия» показывали фильм «Рождённые в СССР», который вы снимали более 15 лет. Он о молодых людях, когда им было 7 лет, 14 и 21, о драматических изменениях в их судьбах и в стране. Как вы относитесь к тем переменам, которые сейчас происходят на телевидении?
– Последние 8–10 лет жизни нашей страны – годы стабильности – привели к тому, что люди стали больше размышлять. Когда государство нестабильно, то приходится принимать быстрые решения для спасения себя, семьи – думать некогда. В такие времена документальное кино только фиксирует, и смотреть его обычно не любят, потому что сама жизнь отвратительна и кино, соответственно, тоже. Но вот пришло время, когда возможен анализ, необходимый для того, чтобы очиститься от неудач, определённых потрясений и двигаться вперёд. Я вижу изменения в студентах, которые поступают во ВГИК. Три раза я набирал мастерскую. Ребята, которые были в первой мастерской, – талантливые люди, но подсознательно они являлись поколением проигравших. Они не были способны выиграть Канны или «Эмми». Им в переносном смысле отбили руки, ноги, печень, поразили мозг. Я пытался поднять их. И пока был рядом с ними, они что-то создавали, а как только отпускал, они падали на колени, к сожалению. Поколение, которое пришло за ними, совсем другое – они не хотят проигрывать, они способны рассказать своё и не пытаются приспособиться под западные фестивали: «Вот я сейчас лягу под вас, сниму грязь…»
– Чтобы угодить западным представлениям о России?
– Я за то, чтобы мы рассказывали правду о России, и она должна быть достаточно критичной – мы должны вести диалог с властью. Но когда придумывают схемы, чтобы кому-то угодить… Один знакомый критик из Дании однажды мне сказал: «Знаешь, у меня такое впечатление, что если у вас режиссёр не берёт ящик водки, не едет в село, не находит там какого-то человека и не показывает степень его падения во время испития этого ящика, то это не русское кино. А нам интересно знать, как живут другие люди, помимо этих». Действительно, а как живут другие люди? Вот пятница, вечер, движется поток иномарок, и я думаю: как живут те, которые в них сидят, о чём думают те молодые люди, которые успешно работают в компьютерной технике, учёные, которые ещё сохранились, художники, представители других профессий?
– Как вы выбирали семилетних детей для первой серии фильма?
– Хотите правду? В момент окончательного отбора мы всё-таки думали о возможной судьбе человека. О том, что с этим ребёнком может случиться. Ясно же, что если девочка уходит из школы, чтобы больше знаний получить дома, то в будущем возможен конфликт со сверстниками, непонимание. Или двойняшки из Екатеринбурга, чьи родители уезжали в Израиль четырнадцать лет назад. Как говорил их дедушка, «о, сейчас эта перестройка, хаос... А потом – всегда виноваты евреи во всём». Я догадывался, что на обетованной земле не всё так просто срастётся. Но вообразить не мог, что их в четырнадцать лет там будут дразнить русскими и требовать, чтобы они убрались на родину. А возьмём Андрея: я считал, что он будет играть в военном оркестре. Но тут вышла ошибка.
– Андрей – это мальчик, который стал программистом в Америке?
– Да. Сирота из детдома для музыкально одарённых детей. Один из немногих, кто задумывался о другой жизни – в семь-то лет! О тайне жизни задумывался. И ещё – уже тогда он был мастеровитый мужичок. Сейчас он большой специалист по компьютерам.
– Детей трудно было уговорить сниматься?
– Я сумел объяснить, что эта картина больше нужна им, чем мне. В ходе съёмок, кстати, я задавал вопрос, зачем им нужен этот фильм. Мальчик из Киргизии ответил: «Это же единственная возможность, чтобы меня услышали». Картина ведь ещё и эмоциональное послание миру моих персонажей.
– Понятно, что за четырнадцать лет герои фильма повзрослели, сейчас им 28 лет – другие проблемы, другая жизнь. Ваше отношение к этому проекту и героям от серии к серии меняется, так же как и их жизнь?
– Однозначно. Проект очень сложный, нужно снять кино, но оно не должно быть последним. Конечно, можно рассказать много правды о человеке, но есть опасность потерять героя. А я хочу, чтобы ребята выступали соавторами. Например, я снимал киргизского мальчика. На тот момент, на мой взгляд, он жил бедно – с женой, с ребёнком в одной комнате в общежитии. Я это показал, потому что рядом люди жили лучше. И всё это было достоверно и честно. Но потом этот человек стал работать. Он захотел взять кредит в банке. А в Киргизии эту картину показывали шесть или семь раз. И в банках ему просто отказывали в кредите, потому что все видели, как он живёт. Вот как бывает, как фильмы оказывают влияние на человека. Я об этом узнал только когда начал снимать 28-летних. И уже приходится очень точно взвешивать, ты должен рассказать правду, но как-то так иносказательно, чтобы человека не обидеть. Кроме этого, картина «28» будет очень сильно отличаться от предыдущих. Дело в том, что этот возраст подразумевает под собой очень серьёзные итоги, это период воплощения, то есть той маленькой искры, которая даст основные составляющие для дальнейшей жизни. Как говорят буддисты (хотя сам я не буддист), к этому возрасту человек либо обретёт себя, либо пойдёт путём реинкарнации. И сейчас, снимая фильм «28», я понимаю, насколько справедливы эти слова.
– То есть камера не должна вмешиваться в жизнь героя?
– Камера должна вмешиваться в жизнь, но убивать не должна. Не надо уничтожать, топтать персонажей. Мне так не нравится, когда людей топчут. Раньше для ЦК КПСС снимали фильмы про то, что весь народ у нас хороший. А теперь для олигархов мы снимаем про то, что народ – быдло. Матерится. Не читает умных книжек. Горькую пьёт. Поэтому ему и помогать не надо. Так, что ли? Это обман и самообман. Не думаю, что это правильный путь.
– Работа над «рождёнными» на вас как повлияла?
– Я стал больше любить людей – разных конфессий, разных убеждений, разных национальностей. Стал терпимее. Просто физически ощутил, что границы между странами придуманы людьми. Благодаря фильму мне легче стало прощать своих детей и просить у них прощения. И ещё я понял, что страшно, когда единственными значимыми датами жизни человека остаются смерть родителей, свадьба, рождение ребёнка и собственная смерть. Ещё что-то должно быть. Человек должен себе придумать созидание, иначе жизнь его пуста. Я ощутил скоротечность жизни.
– Ваша дочь, насколько я знаю, пошла по вашим стопам.
– Обе пошли. Мария и Ангелина окончили институт кинематографии. Одна – игровую мастерскую, другая – документальную. Работают у меня на студии, исполняют совершенно разные обязанности. Иногда бывают ассистентами режиссёра, иногда звукооператорами. Ангелина больше продюсерской деятельностью занимается. Кроме этого, она сейчас делает одну картину о космосе, а скоро у неё будет дебют в игровом кино. А Маша вошла в тройку лучших документалистов в Европе, ей на тот момент было 21, а остальным участницам 35-37 лет. Она сняла очень хорошую картину – «Угольная пыль». Потом у неё случился перерыв по личным обстоятельствам. Знаете, у женщин мужчины бывают двух типов: якорь или парус. Если он якорь, то женщина немного останавливается и стоит у причала. Вот у неё тоже был такой перерыв с якорем. А сейчас Маша работает у меня ассистентом на «Рождённых». Это очень трудно. Это уже 120 смен и пятый месяц съёмок. У неё особая роль. Она близкий друг наших героев. Ещё она – продюсер программы «Смотрим, обсуждаем» на канале «Культура». Так что они у меня не бездельницы. Младшая даже умудрилась внука родить. В девять месяцев беременности она делала картину, уже заканчивался монтаж, и дочь мне сказала: «Папа, мне нужно ещё немного домонтировать, ты это сделай, а я пошла рожать». И поехала в роддом прямо из монтажной. (Смеётся.) И уже через пять месяцев вышла на работу. Жена у меня музыкант, она очень хороший педагог. Сейчас занимается в основном культурными проектами и помогает в воспитании внука.
– А кто ваш зритель?
– Те люди, которые приходят в книжный магазин и покупают книги Достоевского или, к примеру, Хосе Ортега-и-Гассета. Таких в нашей стране – 10–15%. Но это и есть народ, а вот отелевизионенное, оболваненное население будет питаться всем чем угодно, в том числе и Кашпировским. Грустно, что на любимом канале президента вдруг опять появляется эта фигура из абсолютно отрицательного прошлого, это дурной знак.
– Человек должен жить по законам божьим?
– (Задумался.) Я считаю, что нужно жить по законам совести, прежде всего. Вера даётся Богом человеку и нужно, чтобы она была внутри. «Внутри» – это значит не просто в церковь сходить и у иконы постоять. Нет. Вера – это сложный путь. В этом смысле неважно, какой религии придерживается человек. Хотя я считаю, что, например, буддизм есть не вера и не религия – это философия. А иудаизм, ислам и христианство – это вера.
– Где-то читала вашу фразу о том, что Бог дал вам способность наблюдать за людьми. Припомните, в каком возрасте что-то увидели в жизни и почувствовали в себе кинодокументалиста.
– У меня есть два события, которые в детстве на меня сильно повлияли. Отец у меня был слепым – он ветеран войны, а я приблизительно с трёх лет везде его водил. И я очень хорошо помню, что мне надо было всё время наблюдать, как его провести, чтобы ничто, ни одна кочка не помешала. С тех пор я хорошо ориентировался – ну, представляете, с трёх лет водить через большой город! Я смотрел на мир за двоих. Думаю, это и дало мне возможность стать наблюдателем. Это первое. Второе – когда меня привели маленького на могилу моей прабабушки. Стоит памятничек советского образца – знаете, были такие пирамидки, – и ямка, которая покрыта редкой травкой (так бывает, когда гроб проваливается после какого-то времени). Мне было года четыре или пять, наверное, и, увидев эту ямку, я вдруг подумал: «А зачем человек рождается, для чего? Если только для этой ямки?» И это дало толчок размышлениям, для чего человек живёт. Думаю, благодаря этому я задумался о том, что есть некая бесконечность, стал понимать, что существуют вещи, которые невозможно объяснить материалистически. Например музыка или любовь. Если это любовь – не тяга, не сексуальное упражнение, её объяснить невозможно. А ради этого стоит наблюдать, снимать и жить.