начало на 1 стр.

Ходить было не в чем, поэтому мы покупали какие-то тряпочки, ткань в универмаге, собирались вокруг заведующей пошивочным цехом, Аллы Турчиной, она нам кроила, а мы шили себе платьица. Надо было в чём-то ходить, потому что были просто голыми. Зимой тем более ходить было не в чем, и я помню, что сшила себе пальто. Нелепое, ужасное, но очень тёплое. Я не очень умела шить, но купила где-то основную тряпку, ватин, воротничок. И с помощью той же Аллы сделала себе тёплое пальто.
– И вот прошло без малого полвека…
– Народ – каким был, в общем-то, таким и остался: чем дальше от центра, тем люди добрее, приветливее. Это я видела тогда и это же вижу сейчас. Может быть, меньше мелькает уголовного элемента. Мне так показалось. Допустим, в те времена очень большим спросом пользовался спектакль «Вор в раю», практически всегда был полный зал. И, знаете, была такая сцена, когда вор – его убили – и душа его просится в рай. Или же это его предсмертная агония, видения – и он разговаривает с Христом. Вор говорит ему: «Пусти меня, я достоин рая, я же не родился вором, я вынужден был, потому что нищета, огромная семья, мать выбивалась из сил, отец тоже, и вот я пошёл воровать. И я ведь страдал, я хотел завязать, но – не получалось…» Вы знаете, с каким сочувствием слушал это зал! Мы понимали, что в зале сидит не только интеллигентная молодёжь из университета. Сидят те, кто уже отсидел и кто скоро сядет. На одном из спектаклей (Христос возражает вору, настаивает на своём) – вдруг раздался из зала голос, такой низкий, сиплый: «Пусти его, он хороший парень!» Не выдержал, видимо, кто-то подвыпивший, кому знакомы тяготы человека отсидевшего, которого общество выплёвывает, не принимает.
А уже потом, когда вышло моё самое первое интервью с фотографией – молоденькая симпатичная девочка – я вдруг получила письмо из тюрьмы с предложением дружбы. По наивности ответила. А я была замужем, у меня рос маленький ребёнок – и вот стала я получать письма со всё большим выражением чувств, потом с обещанием, что он скоро выйдет, и мы с ним будем гулять по Енисею, и что у нас будет счастливая жизнь. Он не читал, что ли, когда я писала, что у меня муж, у меня ребёнок «и никаких планов с тобой у меня не связано…». Ноль внимания! – как будто это не я пишу. Когда он должен был вот-вот выйти, мой муж, большой юморист, сказал: «Ну всё, я уезжаю из города. Встречай своего любимого и делай с ним что хочешь, я тебя защищать не буду». Да и весь наш театр был в курсе, я говорила: «Ребята, он 10 июня выходит!» Я только с друзьями ходила в театр, из театра. Но – нет, он не появился, слава богу.
– Большая часть вашей жизни прошла в СССР. Большинство из вашего поколения с неподдельной ностальгией вспоминает советский период.
– Люди часто путают свою молодость, полноту сил с хорошими характеристиками времени, в котором они жили. То время было прекрасным. И оно же было ужасным. Я могу многое по этому поводу рассказать, но думаю, что не всем читателям будут интересны негативные подробности. Как, скажем, принимались спектакли в БДТ, когда могла прийти девочка-театровед, не достигшая ещё 25-летнего возраста, и учить мастера, режиссёра с мировым именем Товстоногова, как ставить спектакли. Потому что девочка эта была членом партии, работала цензором. Помню, как на нашем спектакле «Сад без земли», с сомнительным для партии и правительства драматургом Людмилой Разумовской, сидела комиссия, и нам велели сделать поправки к тексту. Текст изуродовали ужасно! Я вообще не могу тот период вспоминать, мол, «Ах, было время!». Я никогда ни о чём не сожалею: было и прошло, надо жить сегодня. Прав был мудрый поэт Александр Кушнер: «Времена не выбирают, в них живут и умирают. Большей пошлости на свете нет, чем клянчить и пенять, будто можно те на эти, как на рынке, поменять. Ты себя в счастливцы прочишь, а при Грозном жить не хочешь?» Ну и так далее, про то, что время – не подарок, «тяжелы его объятья, время – кожа, а не платье». И надо жить в том времени, в каком ты живёшь, а не ныть, не скулить, искать плюсы в настоящем, стараться преодолевать его минусы.
…А про спектакль всё-таки договорю. Комиссия сидела, и нам сделали такие чудовищные поправки! В том спектакле «Сад без земли» я играла старшую дочь, а Таня Бедова играла младшую дочь, в БДТ. И вот пытался ко мне приставать с недвусмысленными намерениями один из героев, просто он хотел сделать зло моей младшей сестре и мне, а заодно и всем. В общем, он ко мне приставал, я от него отбивалась и говорила: «Скотина, ах какая ж ты скотина, грязный хам, шимпанзе, кобель!» Это всё нужно было, чтобы его отшвырнуть, поставить на место. Так вот, комиссия убрала все слова и оставила лишь одно, «скотина», по-моему. Нет, вообще всё убрала! Но как же можно молча отбиться от насильника? Не понимаю, как мне вообще тогда это удалось, тем более что Вадим Медведев был такой красавчик. А когда режиссёр Товстоногов спросил их: «Зачем, как же можно?», они сказали, что Куликов, который пристаёт к Ольге, представитель рабочего класса. И оскорбляя его, в его лице она оскорбляет весь рабочий класс. И вот такого идиотизма полно было в то время, которое сейчас все так хвалят.
– Советские артисты в большинстве своём были бедными, многие умерли в нищете. В отличие от своих западных коллег, сколотивших целые состояния. Должно ли государство помогать заслуженным, народным артистам, чтобы они могли хотя бы старость встретить достойно?
– О старости всегда нужно заботиться. О мощи и величии государства зачастую судят как раз по тому, как оно относится к детям и старикам. Эти две беспомощные категории населения, конечно, надо обеспечить. Безобразие, если артисты умирают в нищете, ведь отдали они всю свою жизнь, все силы людям. Таких случаев очень много. А то, что касается артистов работоспособных, должна вам сказать, что нигде, ни в какие времена, ни в какой стране, ни при каком правительстве театр не был богатым. В своё время бедствовал Мольер, то он просил подаяние, то кланялся королю, то каким-то там вельможам, ездил со своим театриком на телеге по дорогам Франции. Чуть ли не шатёр разбивали и разыгрывали какие-то сценки. Небогато жили артисты и в царской России, не были они миллионерами. А при советской власти тем более – страшная нищета. Мы приехали в Красноярск, так у нас была зарплата 75 рублей в месяц. Как на это прожить с ребёнком? Да и сейчас… Я ушла из театра три года назад, в последние два года, когда я работала в БДТ, мы получили президентский грант, и я плюс к зарплате получала довольно приличную сумму, раза в три больше, чем зарплата. А до этого была только зарплата, и в 2005 году я получала 5600 рублей. Это зарплата народной артистки, представляете? И как на эти деньги существовать? Очень, конечно, выручает кино. Но в кино сниматься во всём, что предлагают, не хочется. Много ведь сценариев чудовищных, всё время эти стрелялки, эти бандиты, которых возвели на пьедестал. А то, что нравится, предлагают крайне редко.
– С 2001 по 2005 год вы снималась в сериалах. «Чёрный ворон», «Подружка осень», «Идиот»… В основном это для заработка?
– Нет, это было по-настоящему хорошо. А деньги… Я очень неприхотливый человек, умею прожить на три рубля в месяц. Деревенское прошлое научило меня экономить. Я ем то, что недорого стоит. Мне нравится простая пища, я люблю овощи, люблю разные кашки – рисовую, гречневую, это прелесть. И никогда не снималась ради денег. Я всегда искала. А есть там что-то, что мне интересно сыграть? Будет ли это в какой-то мере полезно людям? Но это не высота помыслов, а такой разумный эгоизм: всё-таки проживать жизнь не бессмысленно, а для чего-то и для кого-то. Если же ты работаешь, а это никому не нужно – зачем? А вот если там частица души осталась…
– О каком фильме вы вспоминаете с особенными чувствами?
– Как говорит Пастернак, пораженье от победы ты сам не должен отличать. Я могу только сказать, участие в каком фильме мне принесло наибольшее удовольствие – от материала, от общения с партнёрами. Вот вы прошлись по сериалам. «Чёрный ворон» – мне показалось, что любопытный сценарий, сначала сказали, что будет 12 серий, потом уточнили, что их будет больше. Я сказала, пожалуйста, или убейте меня, или я умру сама как-нибудь безболезненно, но в таком количестве серий, 64, я сниматься не буду! Или «Подружка осень». Там никакого насилия, расправ, из-за этого согласилась. «Идиот» – я очень рада, маленькая роль, но это такой режиссёр и это Достоевский. Был и ещё очень хороший сериал, за который мне не стыдно, «Апостол». Довольна и своей добротной работой, и партнёры замечательные там были.
Ну, а наибольшее удовольствие принесло мне общение с режиссёром Тодоровским, Петром Ефимовичем. Это фильмы «Интердевочка» и «Анкор, ещё анкор!». Просто удивительный человек, с тонкой душой, он наполняет фильм своим теплом, добротой, отношением к людям. Каким-то неуловимым образом это просачивается через, казалось бы, бездушную аппаратуру, бесчувственную плёнку, но потом почему-то прямо в душу людям попадает. Тодоровский всегда выбирает достойных артистов, никогда не берёт неинтересных. Лена Яковлева, Валентин Гафт – одни из самых его любимых.
– Было мне лет 12 – и несколько раз ходил я в кинотеатр «Победа» на фильм «Весенние перевёртыши». Вы там играли маму главного героя – мальчишки по имени Дюшка. А Лев Дуров – мрачноватого такого типчика…
– Очень приятная роль была у меня там. По-моему, это Тендрякова повесть. Это очень жизненный такой материал. Раньше большинство фильмов тяготело к такому: как чувствует себя человек? что с его душой? А сейчас – галопом по Европам, «лихой» сюжет! И это слово – я его слышать не могу – экшн: вся эта американщина в кино, всё быстро, всё стремительно, один другого убил, тут же выскочили ещё несколько, потом этого убили, того зарезали, катком переехали… Невыносимо!
– «Американщина» – это ведь не на всё американское кино ярлык?
– Нет, конечно же, я очень многое люблю в американском кино. Они высокие профессионалы. Надо отдать им должное, тем более что сами американские артисты очень многие говорят, что они воспитаны на системе Станиславского. И часто видно, что они её освоили лучше, чем многие из наших. Фильмы есть американские замечательные, незабываемые.
«Соломенные псы», например, с Дастином Хоффманом, я недавно его вспоминала в связи со своими съёмками в фильме «Дом»...
– Вам легче играть в кино или в театре?
– Там и там свои сложности. Сейчас, когда снимаются сериалы, всё так стремительно. Ставят две камеры, иногда три, артисты играют, камеры снимают, свет поставили – всё, пошли дальше. И серию всего за день сняли. Недавно снималась я в фильме «Дом» и всё вспоминала, как это было когда-то. Когда в день снимается четыре полезных минуты. Четыре минуты всего-навсего, а для этого делается огромное количество дублей. Маленькая сценка, буквально на страничку, а мы выезжали в шесть утра, возвращались в десять вечера, и всё это время снимались: «Теперь так, свет переставили! Ваш выход…» И опять – то же самое, и опять! Люди, не знающие этой специфики, приходят, скажем, посмотреть на съёмки кино, «это же интересно». Но это вовсе не интересно, это мука, это пытка – повторение, ещё повторение, ещё… Действие происходит летом, в августе, а мы снимали в октябре. И вдруг холод, восемь градусов тепла всего-навсего в Симферополе, чего никто не ожидал. Холмистая равнина, там построили дом, и в нём происходило действие, возле дома, внутри дома. Декорации поставили – и мы во дворе должны были играть какие-то сцены в летних платьях. Восемь градусов, продувной ветер, заболели все! Вот вам и всё кино. На нас набрасывали солдатские полушубки пятнистые. «Так, всё, согреть артистов! – на нас тут же эти полушубки. – Камеры готовы? Снять утепление!» С нас снимают, мы в летних платьях, пупырышки по синюшной коже. Вот вам и «удовольствие от кино»!
– Раньше модно было рассуждать о различиях между ленинградской и московской театральными школами. Да и сейчас Питер и Москва – как два самодостаточных мира, во многом непохожих.
– Вообще-то я человек южный, родилась в Ростовской области. И вот о «Доме» я вам рассказываю, где все боялись – как бы чего не так пошло, ведь взяли такую артистку из Петербурга… Представление такое – петербурженки – это такие кильки замороженные. Сдержанные, вежливые, немного отрешённые. Ну, а как начала я базар на южное «гэ», они страшно все удивились. Оказывается, я это всё помню! Но вообще-то я приросла к этому городу, я его очень чувствую, Питер. Питер – это большая сдержанность, большая отрешённость, даже в общении людей, он более холодноватый такой. Видимо, и климат, и архитектура, всё располагает. И в манере игры тоже что-то есть такое, хотя по-разному бывает. Москва более открытая. Вот я жила в Питере, а лучшие друзья у меня были в Москве. Потому что туда приезжаешь, только с человеком познакомился – ты ему уже друг. Душа как бы нараспашку, большая деревня, все свои. А по поводу актёрской школы – не знаю, сейчас всё перемешалось. Питерцы едут в Москву. И наоборот тоже…
– Интересна ли вам современная политика? Следите ли хоть краем глаза, что происходит «по эту сторону кулис»?
– Гори она синим пламенем, любая политика, современная и не только. Я не слежу за ней, потому что знаю точно: материальны не только поступки людей, материальна мысль, материальны эмоции. Если человек хорошо настроен, правильно мыслит и видит мир преображённый таким-то образом, его мысли влияют на мир. Когда я была молодая, я этого не понимала и не верила в это. Теперь знаю точно: политики часто не могут сделать того, что может сделать хороший театр. Плохой театр замусоривает космос. А хороший театр – очищает его. Зритель затаив дыхание сидит на хороших спектаклях – почему? Да потому, что излучение идёт от хорошего артиста, он транслирует нечто помимо текста, данного автором. От него лично что-то меняется. Поэтому театр – это могучая сила. Никакая политика с этим не сравнится.
Есть люди, мудрецы, которые воспитали себя в определённой культуре, йоговской и так далее, которые, не участвуя ни в чём, сидя на горе и медитируя, влияли на политические процессы, происходящие в мире, старались не допустить войн, не допустить распрей. И хотя в итоге допускают, но всё-таки каким-то образом немножко сдерживают.
– Я не Станиславский, но тоже скажу «не верю», если вы ответите, что даже в 90-е годы, когда решалась судьба страны и следовало определиться – с коммунистами вы или с демократами, вам было всё равно…
– Коммунисты – это ужасно. Я была в Краснодаре на постановке спектакля. Как режиссёр я ставила там Аверченко – «Шутка мецената». И когда меня на встрече со зрителями в одной из станиц попросили рассказать, почему я взяла «Шутку мецената», почему я люблю Аверченко, я начала говорить, а люди стали подниматься с мест и выходить из зала. И вот у порога один человек остановился… А до этого я сказала, что мне очень близки воззрения Аверченко, его эстетика, что я люблю его произведения и что Аверченко не принимал, не любил советскую власть (вот тут люди уже начали выходить). А не любил он её прежде всего за то, что она лишала человека права на индивидуальность. Все должны быть ровные, одинаковые, всех стригли под одну гребёнку, как стадо баранов. Баранами легче управлять. Вот тут люди, уходящие к дверям, меня обеспокоили, потому что человек 10–15 пошло. Там сидели и старшие школьники. Я говорю: «Извините, дорогие, я, может быть, кого-то обидела?» И кто-то из старших школьников кричит: «Да не обращайте внимания, это те самые бараны, о которых вы говорите, подстриженные под одну гребёнку. Продолжайте». А человек, который остановился на выходе, воскликнул: «Как же вам не стыдно, Лариса Ивановна, советская власть вас родила, вырастила и воспитала, а вы о ней так отзываетесь!» – «Во-первых, я вам передаю, что сказал Аверченко. А во-вторых, меня родила и воспитала мамочка моя, вопреки тому, что с ней и её родными делала советская власть. Вопреки тому, что во времена её молодости люди не в состоянии были платить налог за деревья – и вырубали сады. Всё это делала советская власть. Раскулачивание, голод – тоже её атрибуты. Мама меня вытащила, за это ей спасибо, а не советской власти».
Коммунизм – это глупо. Ну что ж нам – идти туда, где мы уже видели столько беды? Люди держатся за свою молодость. Мы тоже пели пионерские песни и всё такое прочее. Мы уже вступали в эту воду. Миллионы людей истреблены в сталинских лагерях. Уже истреблён цвет нации. И теперь говорят, мол, давайте обратно туда. Ну так идите. Вот тут, видите, я – ярый политикан! Я обратно не пойду. Я в стаде баранов ходить не буду.
– Может, какие-то современные партии вы одобряете?
– Упаси господь! Я людей определяю по лицам и по излучению, которое от них идёт. Когда я прихожу на рынок, выбираю не продукты, а выбираю лицо продавца. Оно может быть хмурое, но от человека идёт тепло, я знаю, что тут не будет обмана, не сунут гнилое. И когда я видела этот паноптикум на трибунах мавзолея, так сразу становилось ясно, что это за люди и куда они нас могут привести. В могилу! С ними нельзя было идти.
Сейчас я не знаю, какие дрязги там происходят. И что именно происходит. Многие критически относятся к Путину, хотя бы за то, что он из КГБ. Очень плохо зарекомендовала себя эта организация, начиная со сталинских времён. Я не знаю – почему, но у меня к Путину есть симпатия, он даже мне несколько раз снился. Мне кажется, он принадлежит к числу людей, несмотря на внутреннюю твёрдость, способных меняться. Мне симпатичен и Медведев. Интеллигентный питерский молодой мужчина. Моему сыну 47, поэтому они все для меня молодые. Питерские хорошие мальчики. Я к ним отношусь с надеждой, скажем так. Не хочется верить, что они смогут превратиться в таких же поганок, которых мы наблюдали когда-то на трибунах мавзолея.
– Могу предложить вам лицо аристократа, потомственного дворянина… Он не раз говорил: «Ларису Ивановну хочу»…
– (Смеётся.) Вахтанг Кикабидзе? Очень хороший артист. А этим «Ларису Ивановну хочу» меня одно время замучили. У меня была подруга-грузинка, она умерла, к сожалению, Алина Селикашвили. Работала на радиостанции «Юность». Так она всегда звонила и густым басом говорила: «Алло, Ларису Иванавну хачу!» Муж мой отвечал: «Я сам её хочу, но её нет, она на съёмках!»
– Когда вы остаётесь наедине с собой, о чём вы думаете? Вечные вопросы беспокоят ли? Или ответы найдены давным-давно.
– Я думаю, что всякий нормальный человек – это вечный ученик. Всё время куда-то идёшь, что-то узнаёшь. И чем больше узнаёшь, тем больше понимаешь, как мало ты знаешь. Какие-то ответы на какие-то вопросы я нашла, меня это радует, меня это укрепляет. К примеру, вот что я для себя «уяснила». Не сама я пришла к этому, какие-то книги, просвещённые знакомые, женщины в основном, подсказали. Раньше я была воинствующим борцом с алкоголизмом, очень уж часто на моём пути встречались пьющие люди. Видимо, это началось с пьющего отца, пьющей среды, среди которой я родилась. И эта очень травмирующая ситуация в детстве повлияла на всю мою жизнь. Я как только видела пьяную рожу, убить готова была. А мне одна женщина знакомая сказала: как ты не понимаешь, Россия – страна пьющая, она большая, одной тебе ЭТО не победить. А то, что мы не можем победить, с этим нужно примириться. Нельзя тратить на это свои силы. Примирись, отойди в сторону – и увидишь: пьяницы из твоей жизни уйдут. Так и случилось. Я поняла, что мне это не победить, и перестала с этим бороться. Но там, где я могу повлиять на жизнь, я влияю. У меня такой девиз, которым я могу поделиться. Я и своих внуков всё время на это натаскиваю как щенков: «Где побывала я, там не должно стать хуже». Там должно либо всё остаться так же, либо стать лучше.
– Для чего людям дана душа, жизнь и смерть?
– Душа дана нам для того, чтобы мы её выращивали. Нас запустили в эту программу с какой-то целью. Из одного источника я узнала, что человек вырабатывает определённые вибрации, очень индивидуальные каждый. Мы нужны космосу для того, чтобы каждый из нас вырабатывал эти вибрации. Я не знаю точно – как, но таким образом мы осуществляем взаимодействие между Землёй, которая наши вибрации воспринимает, что-то нам даёт, какие-то силы, – и отправляем мы эти вибрации в космос. Идёт постоянный энергообмен, о котором мы понятия не имеем, но который существует. Что-то существует помимо нашей всеобщей воли, как и помимо воли каждого: я не прилагаю к этому усилий, но бьётся сердце, печень что-то расщепляет, лёгкие сами дышат. Как я участвую в этом процессе? Я должна выращивать душу, развивать её. Этот мир – это школа, учёба, я должна учить уроки, осваивать новые знания.
– А смерть – что?
– А смерти нет. Это просто переход в новое качество. Мы тоже про это ничего не знаем, но когда к этому приходишь, перестаёшь бояться смерти. Смерти я совершенно не боюсь. Как можно её бояться, если когда я жива, смерти нет. А когда придёт смерть, меня не будет. Мы с ней практически не пересекаемся! А вот жизни я иногда боюсь. Слышала передачу о Льве Толстом, он говорил: «Люди глупцы. Они пугаются того, что трещит лёд под их ногами. А как же ему не трещать, если человек идёт. А тот, под которым лёд не трещит, сам не идёт, он стоит». Так чего ж бояться? Лёд обязательно будет трещать под ногами, что-то обязательно будет что-то не ладиться, разрушаться, в семье какие-то конфликты, незадачи с детьми. Это лёд трещит под ногами. Надо просто идти дальше. Идти быстрей.