«Конкурент» беседует с заслуженным художником России.

Наш собеседник – участник городских, краевых, всероссийских и международных выставок. Его работы есть в частных коллекциях США, Италии, Греции, Австрии, Турции, Японии. Хранятся холсты известного художника и в российских музеях, естественно. Как оценивают красноярского гуру кисти и красок эксперты, стиль Владимира Бычинского не похож на привычные замшелые формы. Он стремится преодолеть будничность, преображая её, находя реальность в иллюзии и фантазии. Он вообще энтузиаст натюрморта, пейзажа и портретной живописи.
У художника всё должно быть «как с картинки». Поэтому под ароматный чёрный кофе и ярко-жёлтые фрукты на десерт рассуждаем о том, кому нужна живопись сегодня, да и нужна ли. А также есть ли вкус у респектабельных красноярцев.

– Владимир Николаевич, вообще как взяли кисть в руки, как давно?
– Всё началось с моего отца. Он рисовал и фотографировал, есть прекрасные работы, посвященные Великой Отечественной. А сам я взял кисть примерно лет в пять. Интересное начало было, сразу – с экзамена на профпригодность. (Улыбается.) Поскольку мой папа – человек партийный, он говорил: «Мы обязаны основоположникам марксизма-ленинизма. Вот пока ты не нарисуешь их – в живописи тебе делать нечего!»
– И что, справились?
– Первого рисовал Ленина, получился. А вот с изображениями Маркса и Энгельса пришлось повозиться! Но экзамен выдержал, так всё и началось. Постепенно начал рисовать с натуры, отец подарил свои краски, ещё довоенные. Кстати, этюдника у меня не было: брал два стула, шёл к ближайшему сараю и, подпирая стульями полотно, рисовал. Но дело в том, что сразу какая-то мистика началась. Ну, скажем, я нарисую сарай – сарай сгорит. Пишу какую-то хатку соседскую, стог сена – и они полыхают! В общем, народ уже начал шарахаться. Так вот я и прекратил рисовать на улице, начал писать натюрморты. Помню, как не мог нарисовать капусту, много листьев слишком. Ну а дальше – учёба в художественной школе в Москве при институте имени Сурикова, а потом и обучение в самом институте.
– Словом, за плечами – кузница кадров для отечественного мира искусства?
– Получается, так. Атмосфера там, конечно, уникальная! Само образование в сфере искусства в Москве специфическое. Очень развита семейственность, именитые кланы художников, писателей, музыкантов. Вот я с Натальей Толстой учился на курсе, а она – потомок известного писателя Алексея Толстого. Кстати, Татьяна Толстая, которая сейчас мелькает активно по телевизору, тоже из этой династии. Так что сами представьте себе: пришли в институт учиться эти мальчики и девочки из таких известных семейных кланов, а педагоги по заказам, по каким-то выставкам напрямую зависят от их родственников, родителей…Что, разве будут такие дети слушать обыкновенного педагога? Словом, планы никто не выполнял, все занимались своим свободным творчеством. Эта вольнолюбивая среда меня и воспитала, истинная московская среда. Когда я приехал в Красноярск, то увидел голые стены мастерских, выкрашенные в спокойные цвета. А я привык к столичному обилию предметов, их яркости. У меня у самого большое разнообразие всяких «штуковин». Во всех мастерских, где мне доводилось бывать, все что-то собирали. Кто-то коллекционировал колокола, кто-то – кухонную утварь, кто-то собирал копилки-котов, по выходным оккупируя все блошиные рынки Москвы. И всё это «богачество» развешивалось, расставлялось по мастерским. Видимо, эта страсть у меня родом оттуда.
Или вот, скажем, известная семья, в дом которой я был вхож, знаменитого художника Курилко-Рюмина. Они из дворянской семьи, несмотря на повальное раскулачивание, сохранили уникальную коллекцию фарфора. Но не только этим славился мой товарищ, он ещё отлично гнал водку! (Улыбается.) Эту страсть к собирательству интересных предметов привёз за собой в Красноярск, попав сюда по распределению.
– Мозаика вашего профессионального становления собралась. Но сейчас ведь вы ещё и профессор, педагог. Секретами теперь делитесь?
– Если честно, никогда не хотел преподавать, начал случайно. Лежу я в общаговской комнате в Москве со сломанной ногой накануне госэкзаменов, и ко мне заходит тогдашний директор Красноярского художественного училища. Помню, он тогда прижал к себе мои два костыля и сказал: «Пока не подпишешь бумаги на распределение к нам в училище, отсюда не выйдешь!» (Улыбается.) Вот так и заманил меня в Сибирь, я перебрался сюда. Ничуть не жалею, кстати. Я ещё не был членом Союза художников, а уже получил свою мастерскую в Красноярске. Сейчас вот, когда бываю в Москве у давних друзей-художников, понимаю своё везение: там многие бросили живопись, потому что элементарно негде было работать. У меня был свой творческий угол. Я так подумал: зачем столица – обивать пороги, начинать всё заново, когда в Красноярске уже всё есть?
Преподавание пришло само собой. Меня пригласили в художественное училище, дали квартиру сторожа, пять лет я в ней прожил. Поначалу, кстати, очень боялся там жить, в районе не было домов, а потом даже нашел «выгодность» такого места жительства. У меня дома был своего рода ночной клуб: все мои друзья приходили туда нон-стоп, и можно было кричать, танцевать, громко смеяться, не опасаясь соседского гнева! Потом организовался художественный институт, меня пригласили, мы создавали кафедру.
– А разве в наше время престижно быть художником? По-моему, не хлебное это ремесло…
– Думаете, молодёжь, которая сейчас получает наши корочки, занимается живописью потом? Очень редко. Творческие профессии никогда денежными не были, и оставались лишь люди с призванием. Художников всегда было мало, а сейчас вот вообще народ более практичный – нужны корочки, высшее образование, чтобы элементарно где-то устроиться в жизни. У всех семьи, дети, жёны, потребности бытовые – оно и понятно.
– Словом, живопись – удел фанатиков-энтузиастов? Или всё же есть смысл говорить о рентабельности?
– Видите ли, Майя, все эти мифы о рентабельности, прибыльности нашего дела слишком утрируются. На телеэкранах, во всяких шоу мелькают два-три раскрученных автора, отсюда и складываются общественные представления о безбедной жизни художников в целом. А это чушь! В основе своей – другая история. Вот меня взять. В силу своей замкнутости я в плане рынка, продаж, по сути, ничего не могу. Потому что у нас рынка попросту нет, так что и рентабельность – слово, не больше. Мы пишем работы, делаем выставки, а вопрос о продаже никогда не стоял даже (у меня, по крайней мере). Люди думают, что если сделал выставку – ты очень богатый художник, а потом, когда узнают, что мы с этого ничего не имеем, приходят в шок. Нормальная ведь ситуация для любого парикмахера, продавца – получать деньги за выполненную работу? У нас вот последнее звено отсутствует, никогда не было этого. Мы не купаемся в бессметных гонорарах.
– А вот, допустим, ваш московский коллега Никас Сафронов совсем не бедствует, его картины раскупаются за бешеные деньги. Как к нему относитесь, кстати?
– Сафронов – это художник-бизнесмен, коммерческий проект чистой воды! Причём не думаю, что он в одиночку ведёт свой бизнес: вероятно, есть группа пиарщиков, офис какой-то, компания, которая и занимается его раскручиванием. Потому что одному человеку писать картины (ещё и в таком количестве) и заниматься саморекламой, самопропагандой – просто нереально. Так что мне с Никасом Сафроновым в этом плане не потягаться: он из той самой «раскрученной» категории авторов, их узнают в лицо. Не по полотнам.
– Тогда резонный вопрос: а нужно ли истинному художнику быть мегапопулярным, узнаваемым?
– А как же? Это самый лучший вариант. Вы же знаете, как раскрутили того же Поздеева? Он ведь не сам себе стал «брендом»: были люди (Николаев, к примеру), которые приезжали его пропагандировать.
– А есть ли смысл раскручиваться?
– Есть, но у нас нет рынка живописи. И мы тут в Красноярске занимаемся полной самодеятельностью: придёт знакомый, закажет портрет любимой собаки или ещё что-то за пять тысяч – смешно! Это не те доходы художников, которые есть, скажем, в Москве, в Питере. Да хотя и там не повально у всех идёт активная «торговля». Сейчас поддерживается всячески лишь актуальное искусство. Выделяются деньги, собираются выставки, вот яркий пример тому – наш красноярский КИЦ. Современный музей – это не кладбище картин, это пространство новых технологий, идей. А то, как эти идеи будут воплощены, из чего работы сделаны – никого не волнует. А я, допустим, считаюсь художником прошлого поколения, художником из девятнадцатого века. И мне уже не место, ведь нынче считается, что всё прошлое должно потихоньку отмирать и уходить…
Словом, тяжёлый это очень – рыночный вопрос. У нас нет людей, которые решили бы его. Невыгодно! Есть рынок развлечений, ночных клубов, развит местный рынок и для музыкантов, певцов. А мы, художники, почему-то оказываемся в полной изоляции. Хотя и понятно: одно дело загрузить полный самолёт оборудования, сделать концерт и взять огромные деньги, а другое – картины. Их не каждый поймёт. Понимаете, рынок – это не просто салон по продаже картин, которых сейчас много. Открылась сейчас, к примеру, у нас галерея Романовых – интересное явление для нашего города, в принципе. Вот она и должна работать тогда, как профессиональная галерея: там должны быть два-три толковых искусствоведа, должны проводиться какие-то интересные выставки. Плюс надо привлекать и зрителей: и тонких ценителей, и «потенциальных покупателей» – состоятельных людей, не очень разбирающихся в искусстве, которые, может, хотят купить картину в офис или в свой дом.
Хотя сейчас мода дизайнерская диктует совсем другие условия. В современных квартирах, отделанных под условный стиль хай-тек, никакого вида искусства просто быть не может. Могу яркий пример привести даже. У меня есть знакомые в Новосибирске, которые построили для себя просто «сверхдом» какой-то, где всё подчинено высоким технологиям. Этакий дом будущего! Я приехал в гости, ну и возьми да привези в подарок свою картинку с тыквами-огурцами. (Смеётся.) Там в доме всё сделано с иголочки: блеск металла кругом, стеклянный пол, компьютерные программы повсеместно: ходить-то страшновато, как в дорогущей гостинице! Так что нарисованные овощи эти мои приткнуть некуда явно, наше искусство в более простых интерьерах уместно. Но хозяева в итоге нашли всё-таки место для моей живописи: у них есть комната-холодильник, где хранятся деревенские продукты, – вот туда и повесили. Очень гармонично вписалась, кстати.
– Вообще интересна ваша компетентная оценка: насколько искусство художественное живо сегодня? Или эпоха гениальных авторов, золотой век прошёл?
– Еле-еле дышит. Есть, конечно, мастера, но без какой-то поддержки для них, которую никто не хочет оказывать, живопись вообще обречена скоро исчезнуть! Потому что сами понятия «живопись», «картина, написанная маслом» – уже вчерашний день. Идут новые авторы, которые попросту не владеют этой технологией. Весь мир сейчас вот пишет акрилом. Не умеешь рисовать по этой технологии – «в струю» не попадёшь, вот такая тенденция. Наши художники попросту не успевают перестроиться: писать маслом тот же натюрморт, просто яблоко – достаточно долго. А вот при помощи современных технологий процесс можно в разы убыстрить, изобразив это яблоко в виде абстракции, несколькими сочными мазками.
Грамотно устроено всё в этом смысле в США: там художники, которые пишут по старинке, маслом (особенно охотничьи мотивы), живут в резервациях. И получают прибыль, кстати: туда приезжают туристы, покупают входные билеты, чтобы познакомиться с их традициями, творчеством. У нас такого нет и, похоже, не будет уже. Раньше хотя бы был художественный фонд, который выполнял все заказы по рекламе, и художники очень даже неплохо жили. А потом начали появляться рекламные агентства, которые взяли на себя функцию популяризации, пиара. Все панно, вывески, плакаты раньше писали мы, художники. Сейчас – зачем писать, есть плоттер.
– По-вашему, есть сегодня в Красноярске хорошие мастера? Сибирь может что-то предложить российской, мировой художественной общественности?
– Не всё так плохо у нас с талантами, Майя! Мы же не сидим сложа руки: есть Союз художников, творческие объединения, которые постоянно выходят на международный уровень. Недавно вот я участвовал в художественном салоне в Каталонии: очень высокий уровень этой выставки, считается первой после знаменитого парижского салона. Знаете, зачастую вся сложность в том, сможем ли мы банально довезти картины. Едешь караваном, таща на себе. Да ещё всё ведь делается за свои кровные деньги. Допустим, на этой международной выставке платное место участника для местных, французских художников стоило 700 евро. Это такса за то, чтобы просто повесили твои картины. За нашу делегацию платила администрация конкурса – взнос участника, проживание, питание. Мы оплачивали только перелёт свой, и если бы сказали оплачивать полный «пакет», я, к примеру, отказался бы от участия – просто не по карману.
– Рынка – нет. Но предложения, пусть полуподпольно, всё же есть. А со спросом что, красноярцы интересуются живописью?
– В том-то и дело, что спроса нет! Был бы он, всё бы было иначе. Какие-то ценные предметы традиционно хранятся у кого? В семьях педагогов, врачей – они уже накупили этого, тот период «хапания» прошёл, коллекции у старой интеллигенции уже собраны. А у тех людей, которые сегодня ездят на шикарных автомобилях и живут в больших домах (где могло бы «висеть» и искусство), интереса нет. Или есть, но они покупают многое, скажем, в Греции, в США. Да и сейчас интерьеры обходятся без картинок. Живопись воспринимается не как искусство, а как дополнение к стилю дома. Картина воспринимается декоративным пятном, которое зачастую неуместно в новых помещениях.
– Вы как эксперт можете сказать наверняка – в Красноярске выставки проходят, что-то покупается…
– Ничего не покупается. (Улыбается.)
– Однако ж частные коллекции обеспеченные красноярцы пополняют – не секрет. Резонный вопрос возникает: а со вкусом как у нас тут, ваша оценка?
– Людей, которые живописью интересуются, – единицы. Музыкой куда больше народа интересуется, театром – ещё больше. На художественные выставки идут в основном «знакомые всё лица». Встречаемся все, как давнишние товарищи, новых ценителей я не вижу. Вот я в Нью-Йорке был в музее на открытии выставки Гогена. Думаете, есть разница с нашими выставками по контингенту? Никакой! Пришли тоже совершенно обычные люди: банальная интеллигенция местная в банальных поношенных костюмчиках. Среди такого контингента обычно есть лишь интерес к искусству, нет интереса приобретения. А кто знает толк в картинах, ценит истинное творчество – не может его себе позволить. Многое ещё зависит от зала: вот если выставляемся в «Микс-Максе», то и проходимость большая, много просто заглянувших. Возможно, кто-то что-то и покупает. А богатые красноярцы, вероятно, коллекции пополняют, лично связываясь с художниками, перекупая работы. Но сформированной культуры коллекционирования предметов искусства как таковой, а тем более массовости этого явления – однозначно в Красноярске нет!
– А вы, когда свою первую картину продали (не всё ведь «в стол» пишете, так понимаю), что испытали?
– Спросите лучше, когда я продал последнюю-то картину, не то что первую! (Смеётся.) Если брать советский период, тогда мастера не продавали картины, это всячески порицалось. Быть «продажным» художником считалось зазорно, на тебя косо смотрели, можно было даже вылететь из Союза художников. Тогда были государственные приобретения: наши музеи, фонды заключали договора с авторами на определённый заказ. Мы писали для фонда, у каждого художника была своя «полочка»: у кого-то полочки этой хватало только на хлеб, а кто-то мог позволить себе и маслом хлеб намазать. Были мастера с тремя заказами, мне вот давали один заказ на год примерно на полторы тысячи. Тогда этого более-менее хватало как-то… Назвать это продажей, пожалуй, нельзя. Скорее, это была моя работа, творчество поддерживалось производственным комбинатом. Что касается частных продаж, то когда разрешили нам продавать картинки в салоне, поначалу все не носили даже, боялись. Потом начали продавать картины по сто, двести рублей – за смешные суммы. Сейчас даже не могу вас сориентировать в ценовой политике.
– А вообще писать на заказ, танцевать под музыку того, кто музыку эту оплачивает, для творца уместно? Или только вдохновению стоит подчинить холсты, как в книжках по искусству завещают?
– Да даже хорошо это – писать на заказ: если ты пишешь на заказ, то в нынешних условиях это большой плюс тебе как автору. Но, видите ли, не все могут рисовать, что велено: вступает же в силу закон «заказчик всегда прав и диктует правила». И право на вкус – тоже в его арсенале. Заказчик знает, как «красиво» должно выглядеть его лицо, допустим, но это ведь не всегда совпадает с видением художника. Точнее, зачастую не совпадает. И гадать, что же там в голове и представлениях человека, который заказывает тебе портрет, очень тяжело.
Скажем, иногда я делаю какие-то портреты на память или по просьбе, но я делаю как? У каждого же человека (у девушек особенно) своё представление о своей же внешности, никогда не угадаешь, какое – в точку. Поэтому я беру фотоаппарат, делаю кадров десять и показываю герою будущей картины. Что-то нравится – рисуем. Бывает, что вообще ничего не нравится. Вот с одной дамой, например, я как-то долго мучился. Тогда попросил её саму принести фото, где она себе кажется необыкновенно красивой. Потом угадываешь этот образ, пытаешься писать. Но в моей практике творческой заказных работ – пара штук. Вообще, если честно, самый лучший вариант для работ «по просьбам клиента» – поздеевский.
– Опережаете мои вопросы. Поздеев, по сути, местный бренд из мира живописи.
– Думаете, почему Андрея Поздеева так любят у нас? Потому что он пишет напряженными, яркими красками, чёткими. А сибиряки – народ серьезный, не терпящий компромиссов. Полутона у нас не воспринимают, надо, чтобы цвет был насыщен. Вот вы сами как одеты сейчас?
– Модный приговор? Мандражирую…
– Как красноярка вы одеты, без полутонов: фиолетовый, чёрный и жёлтый. Поздеевская гамма абсолютно! И это неосознанно получается.
Поэтому-то картины Поздеева всегда хорошо продавались. Он делал очень много портретов, например, просто двумя-тремя росчерками и всё. Это не реалистическое искусство, где требуют точной копии изображения себя на холсте. Если тебя пишут кубиками или ромбиками, то для художника ты такой и есть. Зачем дублировать фотографию средствами живописи? Распечатай и повесь в рамке. По-моему, намного интереснее посмотреть на то, как тебя может увидеть художник. Единственно, чего все без исключения люди хотят, так это видеть себя на изображении молодыми. Поэтому с помощью определённых «секретов» скидываешь пару-тройку лет, убираешь морщинки. Этакий фотошоп. (Улыбается.)
А ещё могу сказать, что Андрей Поздеев никогда не соглашался с фондовскими заказами, писал свои букеты цветов. И его постоянно покупал музей, именно там хранится самая большая коллекция работ. А цены тогда музейные были достаточно солидные, три-четыре тысячи. Учитывая, что Поздеев был достаточно востребованным автором, он мог рассчитывать на спрос и в Кемерово, и в Новосибирске, и в других городах. Всё, что он писал, покупалось. Причём уходило это не в сомнительном направлении в чью-то квартиру, а в музей. Чем плохо? Да ничем!
– Знаете, людям творческим приписывают и скверность характера, и непостоянство, и неприспособленность к каким-то «земным» вещам. Как у вас с этими атрибутами творческой личности?
– Мне кажется, всё от человека зависит. Я вот не истерик точно, но это всё не миф, что люди творчества несносны по характеру. На самом деле такое есть, но в этом-то и смысл всей этой профессии. Вы знали, Майя, что раньше всю творческую интеллигенцию обычно изображали пьяной, немытой, с бородами грязными и в потрёпанных свитерах. Разброд и шатание, словом. Раньше художников вообще показывали во всех детективных кино как некое зло, асоциальный элемент: мол, подделывали эти «мастера» картины, иконы, воровали какие-то вещи из фондов. Поэтому-то у общественности и сложилось мнение, что творческая интеллигенция далеко не вся такая уж интеллигентная…А что касается непостоянства творческих людей, вопроса о верности, то мне кажется, тут вообще всё очень субъективно: ответ в самом человеке, не важно, кто он – певец, актёр, художник ли. Вот мне, допустим, когда ухаживать за одной, второй девушкой? Банально нет ни времени, ни физической возможности – не успею. (Смеётся.) Искусство вообще держится же на неиспользованной энергии: чем её у тебя больше в запасе, тем продуктивнее ты в плане живописи. Так что иногда лучше беречь силы, их нужно набирать.
– Вот вы как набираете силы?
– В основном от общения с природой. Хотя у художников же нет отдыха никакого: если мы пишем картины, то для нас это и удовлетворение, и отдых. Уехать поваляться на пляже, поплавать в море, полностью абстрагировавшись от всего, нельзя. Ездил во Францию на открытие выставки, там мы и поработали, и посмотрели достопримечательности – вот и отдохнул в итоге. А тут был не так давно две недели в Египте: покупался, позагорал, попил пива холодненького, купил фруктов и овощей – вот и всё расписание. Так что через три дня, пролежав на солнце, уже невозможно как работать хотел! Поэтому самый лучший вариант отдыха для меня – это поездка, связанная с какими-то делами.
– Три вещи, без которых не представляете своей жизни.
– Без красок не представляю, без солнца и без любви.