«Конкурент» беседует с молодой петербургской художницей. При слове «художник» у среднестатистического человека, как правило, возникает образ благообразного субъекта в берете и с мольбертом. Насколько лживо это клише, «Конкурент» убедился, побеседовав с молодой и неординарной художницей из Санкт-Петербурга о смерти глянцевой идеологии, жизни современного искусства и о том, каково приходиться мачехой для мисс России. – Кем вы себя больше считаете: петербурженкой или краснояркой? – Ну, скорее уже ближе к петербуржской культуре, но корни берут своё, хочется приезжать и делать что-то. – В каком возрасте вы покинули сибирскую малую родину? – В 19 лет. Я училась там в художественно-промышленной академии имени Мухиной, когда закончила – её переименовали. Вышло, что поступали мы в академию имени Мухиной, а закончили академию имени барона Штиглица. Академии вернули изначальное имя. Параллельно с третьего курса я начала учиться в институте современного искусства Pro Arte, потому что монументальная живопись – это прекрасно, интересно, но за два года всё шестилетнее образование, которое предполагается, к тому моменту вполне усвоено. – Монументальная живопись – это что, например? – МЖ – это прежде всего работа с архитектурой. Помните госзаказ – Ленина на фасадах? Вот это монументальная живопись советского периода. Работа с фасадами, изнутри здания, барельефы, роспись стен. Вот Микеланджело тоже был монументалист. – А потом вас почему-то потянуло в сторону современного искусства? – Потому что в Петербурге с этим проще, потому что помимо классического искусства ты мог ходить и смотреть на какие-то выставки, которые привозят туда, и это что-то другое совершенно. Также мне очень повезло с моими одногруппниками, которые тоже были ищущими людьми, и в общем-то они первыми и начали заниматься современным искусством. В итоге у нас образовалась такая тусовка альтернативщиков. – С Андреем вы там же познакомились? (Андрей Рудьев – художник, муж Вероники. – Прим. ред.) – Можно сказать и так, но он не был моим одногруппником. – У вас была выставка в московском Центре современного искусства «ВИНЗАВОД» в рамках проекта «Старт». Расскажите о ней. – Проект назывался «Королева секонд-хэнда». Это была инсталляция, включающая живопись. Мне хотелось написать живопись определенную, но из-за того что пространство галереи очень сложное, для живописи не приспособленное, тёмное, мрачное, аутентичные стены все в какой-то плесени. В общем, бешено красиво, но для живописи сложно. Отсюда возникла идея – сделать псевдокабинки для переодевания. Всё пространство было поделено на занавешенные кабинки, внутри них помещалась живопись, и она играла роль зеркала, служила готовым отражением. Вдохновителем этого проекта послужила моя подруга Саша Фадеева, тоже художник, дизайнер одежды, девушка, которая радует своим видом и способна сделать из какого-то свитера безумные штаны, из майки – юбку, еще что-нибудь. Она до сих пор как шоковая терапия для аборигенов петербургских окраинных новостроек. – Есть мнение, что современное искусство не предназначено для массового человека изначально, что ему не нужно в это вникать, как в высшую математику или органическую химию. Это не должно касаться обычных людей – плоды современного творчества они получат позже в виде продуктов дизайна. Что вы об этом думаете? – В чём-то вы правы, может, даже больше чем на 50 процентов, это действительно так. Если сравнивать нас и Европу, то в Европе этот процент людей, вникающих в современное искусство, конечно, больше, потому что там проводится какая-то работа по окультуриванию людей изначально. Детский садик, выход в музей – и доступным языком детям объясняют, почему, для чего и как. А у нас, конечно, сложно с этим, но мне кажется, что как раз и нужно возделывать почву. – В стране, где у каждого третьего на стене висит ковёр-недогобелен с «Утром в сосновом бору» Шишкина, я не думаю, что Брюллов понятнее, чем арт-группа «Синие носы» и их целующиеся милиционеры на фото под названием «Эра милосердия». – Брюллов ближе людям, потому что это классика, и люди могут оценить это, потому что оно ближе к фотографии. Людям очень близка фотография, они восхищены воспроизведением реальности. И я тоже иногда восхищаюсь людьми, которые кропотливо выписывают коленку, и ноготки, и блики. Это прекрасно, я этого не отрицаю, и если человек находит свой язык через это, всё здорово. Но мир многообразен, и существуют разные другие языки. Как японский, китайский, английский и итальянский с разной грамматикой, в искусстве так же – существует много линий. И, конечно, большинству людей понятна линия Брюллова-Шишкина. – Хорошо, а современное искусство изначально стремится быть массовым или не стремится? – Думаю, что оно всё-таки становится даже популярным, но среди более молодого круга людей. Потому что много очень медийного искусства, которое ближе людям. У старшего поколения компьютеров не было, и им этот язык вообще не близок. Поэтому сейчас есть масса людей, которые не считают себя художниками, но делают какие-то видео небольшие, делают свои интернет-журналы, сайты. – Пару лет назад тогдашний министр культуры Соколов обвинил отдельные объекты современного арта в порнографии и прочих грехах – в духе советских идеологических клише… – Часто власть принадлежит людям более консервативным, и они решают свои задачи, они не решают задачи искусства… – А разве власть должна пересекаться с искусством? – Нет, я про министра – это же власть, хоть и культуры. Взять хотя бы Союз художников – это тоже своеобразная организация. – Они хотят какой-то новый соцреализм? – Затрудняюсь ответить, чего они хотят, я с ними не связана. Существует молодое объединение «Старт», где есть мастерские у молодых художников, и там происходит своя жизнь, без Союза художников и министра культуры. – То есть тенденция ухода в андеграунд? – Совсем наоборот, это не андеграунд. Скорее, подполье – это Союз художников. – Тогда вернёмся к вопросу монументальной живописи. Это же олицетворение соцреализма. На вас большое влияние имеет советская культура? Восхищение, ненависть? – Чем-то восхищаюсь, что-то ненавижу, но, так или иначе, мы все из неё вырастаем. Сейчас такое пост-постсоветское пространство. И чем дальше вглубь России, тем больше советское. И многие художники, молодые даже, берут за основу творчества эту тему. – Это про вас? – И про меня. Я не то что ищу в жизни советское, я ищу русские моменты. Недавно моё видео участвовало в нью-йоркской ярмарке – там видео про русский мачизм. Моё поколение – мы ещё, может быть, на треть советские люди. Детство моё пришлось на перестройку, очереди, талоны, я всё это прекрасно помню. И, естественно, это подсознательно отражается. – А 90-е какое впечатление оставили? Это какой-то ценный культурный пласт? Или тёмные века? – Это было интересно, проблемы были у наших родителей, а нам было легко. – В какие пять слов можно уместить девяностые? – Интересно; талоны; чай без сахара; мощные субкультуры. – Как нынешний экономический кризис отразился на искусстве? – Очень сильно. Гранты кончились, покупать искусство не хотят. Единственное, что хорошо, популярная сейчас тема – освоение индустриальных и постиндустриальных пространств, так называемые арт-заводы, как «Гараж» и «ВИНЗАВОД». – А может, пойдет злобный стёбный соц-арт? – Я надеялась, что кризис повлияет как очистка, останутся энтузиасты, а не те, кто примазался и хочет денег. Хотелось бы верить. – Каким будет посткризисное искусство? Злобного соцарта хватало и раньше, куда уж злее. – Могу говорить только за себя. Мне как раз неинтересен злобный соцарт – не вижу перспектив. Хочется рождения мощных явлений в искусстве и мощных фигур – как Йозеф Бойс, немецкий постмодернист, настоящий шаман от искусства. – Вероника, чем бы вы сейчас занимались, если бы не покинули сибирскую периферию в 19 лет? – Думаю, всё равно бы занималась искусством, непонятно, конечно, каким, но в любом случае человек находит свой путь, есть какая-то судьба. Я бы и здесь искала то, чем пытаюсь заниматься там. На самом деле меня тянет сюда приезжать. В Красноярске для меня ценна не культурная почва, потому что здесь она как раз… – Топкая? – Если говорить о почве реальной, то, как ни странно, на питерских болотах образовалась почва именно культурная, и там художнику проще и интересней, легче, веселей. А здесь мне всегда не хватало среды, которая есть там, но здесь моё перестроечное детство – снег, лыжи, баня. Я всё это очень люблю. – Какой пейзаж Красноярска самый живописный? – Самое художественное – это сугробы на моей даче. Мне кажется, это надо включать в местную архитектуру и как-то перерабатывать в дизайн. – А в детстве хотели стать художником? – Я считаю себя художником с четырёх лет. – В таком случае какая картина впервые поразила и запала в подкорку? – Самое первое уже не помню. Но меня до сих пор вдохновляет и впечатляет наш красноярский художник, который выбивается из местного контекста, – Андрей Поздеев. И низкий ему поклон за это. – А кто, на ваш взгляд, самый переоцененный художник? Неважно, современник или уже умерший. – Есть несколько сложных противоречивых фигур. Например, Джефф Кунс – современный американский художник. Работы у него производят целые фабрики с инженерами и рабочими – это поставлено на поток. Он просто делает эскизы. Тот же Энди Уорхол тоже из клана противоречивых личностей, но при всём своём шарлатанстве он всё-таки художник. – Где вы живете в Петербурге? Как там дела с небоскребом Газпрома «Охта-центр»? Какое-то время назад были шумные протесты – проект портил исторический вид города, доминировал над старой застройкой. – Живу в центре. Боюсь вас разочаровать, но сейчас там всё подзатихло. Был какой-то период, строить – не строить, демонстрации, пресса… – Но вас же, жителей, в любом случае не спросят. – (С неудовольствием.) Да, нас не спросят. С Питером очень сложно, Питер – это такая консерва, в хорошем смысле слова. Там идут постоянные распри по поводу каких-то новых включений. На мой взгляд, в самом-самом центре историческом сложно что-то новое вклинивать, потому что оно и не новое, и не очень подходящее. – А если бы нужно было выйти на протест какой-нибудь, на Марш несогласных, вы бы вышли? – На Марше несогласных я случайно была с Андреем Рудьевым. Мы как-то гуляли и не помнили, что в этот день проходил Марш несогласных. И попали в гущу событий. Шествие проходило мимо, и вот смотрит на нас ОМОН – современные забрала такие у них, как из «Звёздных войн» шлемы. Было неприятно, что мы попали в сюжет. Потому что ОМОН не отличал, где участники, а где просто прохожие, и был некий животный страх. И с тех пор на Марш несогласных мне не хочется. Можно действовать другими методами. – Есть мнение, что художник – совесть эпохи. Чувствуете на себе какой-то груз интеллигентский? – Определенный груз чувствуется. (Смеётся.) Часто думаешь, зачем всё это? Надо бросить, надо жить нормальной жизнью с выходными, выездами, уикендами, нормальная работа, офис. А потом, когда всё это представишь, думаешь – нет, надо оставаться всё-таки совестью (Смеётся.), голосом, жить как живешь, что-то делать, как-то действовать на людей своими методами. – Если бы у вас была возможность встретиться с Путиным или Медведевым, что бы вы спросили у них? Или, может, надели бы какую-нибудь провокационную футболку? – Я бы посоветовалась с Путиным. Ведь наверняка же он занимается имиджем Медведева. Можно посоветовать президенту отпустить бороду и давать интервью в кресло-троне, сидя за столом, а сзади чтобы висел «Чёрный квадрат» Малевича. Думаю, Запад сразу же оценит. – Считается, что постмодернизм как формация умер после 11 сентября 2001 года. – Как-то он долго умирает, трепыхается еще. – А кризис похоронит глянцевую идеологию? Ведь глянец – это диктат сытого восьмилетия. – В искусстве и художники, и круг, который в этом варится, – кураторы, коллекционеры – они все действительно устали от глянца. Его уже так много, что происходит дефолт своеобразный. Я верю, что глянец отмирает. И это радует. – Андрея Рудьева, насколько мне известно, ценят за рубежом. А совместные выставки у вас были? – Недавно у нас был коллективный выезд, мы там участвовали. Питерские художники приглашались в Штутгарт, где этнографический музей делал выставку «Шаманизм». Там более прогрессивные идеи, хотели современных художников представить, и немецких, и русских. А вообще, мы как-то полюбились в Германии. Я снимала фильм о фестивале «Норд-арт» на севере Германии. – За какой поступок вам стыдно? Может быть, из детства – и так, чтобы до сих пор. – Очень не люблю, когда на меня обижаются люди… но это что-то другое. Стыдно было, когда в училище мы всё время пили. Временами было сильно стыдно, но в один момент подумала: блин, ну зачем же так всё время бухать? Ну, видимо, дети перестройки. – А что пили, например? – Да какой-то портвейн, в подъездах и в парках. Какой-то период, мне кажется, я была гопницей. Удивились? (Смеётся.) Сейчас даже мне это удивительно. – Гопники в искусстве – это классный такой тренд. – Да, гоп-арт существует, это интересное явление – оно подходит ко всем в нашей стране. Но мне это не близко. Видимо, я это уже прошла. – А дочь вашего мужа София, которая на днях получила титул «Мисс Россия 2009», живет с вами? (Интервью было записано до того, как всплыл скандал с эротическими фотографиями победительницы. – Прим. Е.С.) – Она жила с нами до конкурса «Мисс Россия». – Вы её не намного старше, я так понимаю. – Да, очень позабавило, когда в какой-то газете написали «папа Андрей и мама Вероника». В общем, я мать-героиня, выходит, родила дочь в 9 лет. Газеты написали еще: «Дочь сделала подарок отцу на день рождения». Потому что 7 марта был финал конкурса, а 9 марта у Андрея был день рождения. И один из друзей быстро отреагировал и отличный подарок сделал: он принес ленту, на которой было написано «Отец “мисс России”». – У девушки повысилось чувство собственной важности после признания? – Звездная болезнь? Меня всегда приятно удивляло в Соне, что она с холодным сердцем к этому подходит. Естественно, если надо, она может сделать вид королевы, действительно «мисс России», но в целом она без особого ажиотажа и паники к этому всему подходила. И даже, честно сказать, у нее были долгие сомнения, участвовать ли во всём этом. |