начало на 1 стр.

А этим многострадальным людям стало бы значительно легче жить. В этом смысле – нужно делиться, даже необходимо. Когда я читаю о том, что некто, не буду конкретизировать, купил для своей дочери или для сына, которые на самом деле ничего не значат, роскошные апартаменты в Лондоне, стоимость квадратного метра которых достигает 50 тысяч фунтов стерлингов, и купил их 600-700 квадратов – для любимого чада… Я не считаю, что плохо – подарить дочери или сыну недвижимость, ради бога. Но давайте подумаем ещё и о том, в каком положении находится население России в целом. Такого разброса в доходах, как в России, нет больше ни в одной стране мира! Хотя там тоже есть миллиардеры и миллионеры, но у них уровень жизни тех, кого мы называем неблагополучными, намного выше, чем у нас. Уровень бедности – практически благополучный, по сравнению с российским. Находятся и там люди, которые охотно делятся своими избытками с простыми людьми. Для меня не имеет значения – олигарх это, который владеет миллиардами, или это вор в законе и крупный авторитет, который тоже владеет огромными средствами… Для меня не имеет значения, кто построил и содержит детский дом, в котором хорошо живут и счастливы дети, – вор в законе или олигарх. Мне важно, что этот дом построен. Когда я вижу день рождения или свадьбу молодых людей, являющихся представителями олигархической или криминальной структуры, когда я знаю, что на одну эту свадьбу ушли десятки миллионов долларов, и это ещё подаётся с таким понтом, то мне становится стыдно за это всё. Я думаю: «Как же людям-то не стыдно, неужели они забывают о том, что происходит вокруг, как живёт вся страна». У меня это вызывает чувство боли и состояние некоторого отвращения к чванливому мероприятию. Да ради Бога, делай ты всё, что хочешь, но если у тебя есть возможность – устрой эту свадьбу где-нибудь на островах, тихо, спокойно, для своих. Ну не кичись ты этим, не бравируй. У людей у этих, которые сегодня крупно заработали деньги, неизвестно ещё – каким способом, у них ощущение, что они поймали жар-птицу, и она будет теперь вечно. Они забывают о том, что уже были опыты в истории, когда мгновенно, я не говорю, что это хорошо, но были опыты в истории, когда им подобные мгновенно теряли всё, что у них было. А нередко и прощались с жизнями. Нельзя забывать о том, что мы живём в обществе. И нельзя думать о том, что теперь море по колено, – неправильно это. – Вышеупомянутый вами Свифт был наверняка прав, когда под видом йеху и лилипутов изобразил ужасные человеческие пороки. Века прошли, но мало что изменилось. Ни церковь, ни просвещение – ничто не исправило тщеславную, жадную и неблагодарную людскую сущность. – Да, к сожалению, это так. И основные человеческие пороки, так же как и основные человеческие добродетели, как были с момента возникновения «человека разумного», так и остались на сегодня. Изменились условия и масштабы. Но всё равно сволочь останется сволочью, ворюга останется ворюгой, наглец останется наглецом, а добрый человек останется добрым человеком. – Наверное, только государство, если само приведёт себя в порядок, сможет зарвавшихся «опускать на землю». – Да, законами, налогами, серьёзным ужесточением да и, наконец, просто спокойной и грамотной договорённостью. Вот упомянутый Ходорковский… Что вообще произошло с упомянутым Ходорковским? Я не имел ни чести, ни удовольствия, ничего – с ним быть знакомым. Я не знаю его, я его никогда близко не видел, я далёк от тех людей, которые занимаются подобного рода бизнесом, у меня среди них нет друзей и товарищей. Поэтому я могу наблюдать это всё со стороны. Я не знаю о нём ничего, потому что всё, что сообщалось об этом деле в средствах массовой информации, может быть правдой, а может быть и неправдой. Может быть, Ходорковский виноват в том, за что он сидит. А может быть, просто он повёл себя «ненадлежащим» образом… Ну, не захотел он делиться с тем, грубо говоря, с кем надо было бы поделиться. Речь идёт не о государстве и не о людях вообще. Но не поделился… «Ах, не поделился?! Ну, получи, чтобы другим было неповадно!» У меня нет предположений о том, что Ходорковский сильно отличается от Абрамовича, сильно отличается от Березовского или от Гусинского, или ещё от каких-то олигархов, которые сегодня прекрасно живут здесь или где-то в других местах. Но как-то они нашли-таки возможность поделиться. Поэтому для меня аргумент главный – «не захотел делиться». Давайте тогда рассуждать и по-другому: а что значит «делиться»? Ещё очень важно – С КЕМ он не захотел делиться. Опять же, я не знаю ничего про Абрамовича, но подозреваю, что, наверное, он знает, с кем делиться. Возьмите хотя бы простую историю, которая недавно была в виде наездов на казино. Это была кампания, которая длилась месяц, в течение которого был закрыт ряд казино. И было объявлено официально, что держат эти казино грузинские воры в законе. Ну, и чем кончилось? Казино эти вновь открыты, и нам не сообщают, кто же теперь хозяин этих казино. Те же воры в законе? Кто? Ничего не сообщают, и тихо, спокойненько эти казино работают. Я очень рад, что они работают, но так не делается – с бухты-барахты не закрывают. Значит, я подозреваю, что группа людей, от которых что-то зависит, наехала на эти казино, получила за то, чтобы их снова открыть, весьма приличные деньги… И кампания на этом закончилась. А заодно и другим неповадно: «смотрите, господа, что с вами может быть». Вот это всё – совершенно мерзко… – Тем более ярлык национализма достали из сундука. – Совершенно верно, тут же достали опять этот ярлык! Так сказать, придали этому наезду политическую окраску. Опять же, я не знаком лично с Саакашвили. Я бывал в Тбилиси, когда он уже был президентом, но я с ним не знаком. По его высказываниям я не могу сложить о нём никакого впечатления, я не знаю, что он хочет и для чего он хочет. Мне не нравится то, КАК он говорит и ЧТО он говорит, это моё частное мнение. Но я считаю, что великая страна, каковой является Россия, должна более достойно разговаривать с таким человеком, как Саакашвили, не переходя границы дозволенного. Почему нужно проверять сейчас людей кавказской национальности и требовать от них предъявления паспорта на улице и дома? И если ты грузин, сразу начинается целый ряд вопросов. Почему мой приятель с 1948 года живёт в Москве, и у него семья, и он кандидат наук, абсолютно достойный, приличный человек, почему к нему должны ночью приходить и требовать у него документы? Только потому, что у него грузинская фамилия? Это безобразие, так не делается. Тогда мы недалеко ушли и от того, когда в Германии нашивали евреям на рукава жёлтые звёзды. Ну а что, разве так можно? Нет, так не делается. У меня в связи с этим возникла маленькая зарисовочка. Её можно назвать «Проверка на дороге». 1998 год, ночь. Милиция останавливает человека и требует документы. Милиционер спрашивает: «Чеченец?» Тот отвечает: «Нет, брат, я грузин». – «Извини, проходи». 2006 год, останавливая человека на улице и требуя документы, милиционер с угрозой спрашивает: «Грузин?» На что тот отвечает: «Нет, брат, я чеченец». – «А, прости, проходи». Если так пойдёт и дальше, то… 2020 год, милиционер останавливает человека на улице и требует документы: «Русский?» – «Ты что, брат, я – китаец!» – «Извини, проходи». Вот до чего может это всё дойти. – Особенно у нас в Сибири, где китайская угроза – похлеще мороза. – Это уже другая сторона вопроса, это уже проблема так называемых нелегалов, гастарбайтеров. Хотя всё близко... Потому что, если точно известно – до десятков тысяч, сколько нелегалов у нас существует, и их не трогают, тех же китайцев… Я ничего против китайцев не имею, ради Бога, но только они всё равно – огромное количество нелегалов. Значит, кто-то за них заплатил, чтобы их не трогали. И опять мы приходим к проявлению коррупции. Поэтому для меня демократия начинается тогда, когда существуют, как это ни парадоксально, жёсткие законы в стране, которые соблюдаются и властями, и населением. Вот тогда это демократическая страна. А если законы существуют только для того, чтобы их обходить и на них зарабатывать – тем, кто стоит у власти, тогда это не страна, это развал. – Самые богатые люди сейчас в России – евреи. Творческая интеллигенция – в основном тоже евреи. А что же «доминирующая нация», русские, – проигрывают в какой-то деловой жилке и в творческом начале? – Нельзя говорить о таких вещах с точки зрения национальности. Мы очень быстро тогда уйдём совсем в другую сторону. Это вечная, в общем-то, история. Был такой поэт – Сергей Васильевич Смирнов, он был горбат от рождения, и он славился своим антисемитизмом. И на него была прекрасная эпиграмма, очень точно отражающая эти вот настроения: «Я сам горбат, стихи мои горбаты. Кто виноват? Евреи виноваты!» Россия имела и имеет огромное количество и успешных людей, и интеллигенции творческой и не творческой, и научной, и какой хотите, которые никакого отношения к понятию «еврей» не имеют. Одно время считалось, что еврейская нация – это такие проходимцы, пройдохи. Но проходимцы и пройдохи есть в любой национальной группе, в любой стране. Другое дело, что есть люди в любой нации, которые хотят жить, задействуя свои лучшие качества. Есть люди в любой нации, у которых какие-то качества превалируют по сравнению с другой нацией. Есть нации, которые тяготеют к торговле. Есть нации, которые тяготеют к сельскому хозяйству. Есть нации, которые вообще ни к чему не тяготеют, а просто существуют и выживают. А поиски виноватого, когда самому плохо… (В этот момент домработница со страшным грохотом уронила с гладильной доски раскалённый утюг. Но маэстро и бровью не повёл. – Прим. И.Р.) Ведь в чём у нас всегда была и остаётся проблема… В человеке должна быть уничтожена зависть конкретно к кому-то, тогда всё будет нормально. Есть анекдот: «У соседа дача сгорела. Казалось бы, мне-то что, а всё-таки приятно». Мы всегда виноватого искали. А потом евреи ушли на второе место – в качестве «виноватых». А на первое место вылезли люди, которых журналисты окрестили людьми кавказской национальности. Что это за термин такой – «лицо кавказской национальности»? Почему он вообще возник? Я могу сказать – почему. Мы сейчас говорим, что в Москве все рынки держатся представителями Кавказа – азербайджанцами, грузинами – не важно, кем именно. А нормальный подмосковный крестьянин, который выращивает у себя морковку, огурцы, картошку, свёклу, он не может с этим своим товаром приехать на рынок и его продать, потому что его попросту не пустят на рынок хозяева. А почему-то очень много представителей Кавказа являются хозяевами этих рынков. Мне совершенно всё равно, кто хозяин, но дайте возможность этому человеку, который выращивает урожай, приезжать и продавать его, не останавливайте его на дороге перед Москвой, не скупайте у него насильно за мелочь его товар и не продавайте его втридорога сами. А коли это происходит, значит те, кто держат эти рынки, в плохом смысле слова – делятся с теми, кто на это закрывает глаза. Если была бы жёсткая позиция, что все равны, то извините... А у людей накапливается раздражение: «ах, так!» – и уже все кавказцы – ворюги и сволочи, «ах, так!» – и уже все евреи – хитрые и жадные. Это очень распространённый взгляд, но с моей точки зрения, взгляд очень опасный и, мягко говоря, неправильный. – Когда я разговаривал с Александром Лившицем, он рассказывал, что ваше с ним внешнее сходство его уже неслабо достало. – Нам даже с ним вместе говорили об этом. А как-то раз мы участвовали с ним в одной телевизионной передаче и сидели рядом. И тут стало ясно, что почти ничего общего между нами нет. А вот по отдельности почему-то действительно возникало много путаниц. Буквально не просто говорили, что мы похожи, а принимали одного за другого. Я не знаю, принимали ли его за меня, но меня за него – неоднократно, прямо подходили и говорили: «Здравствуйте, Александр Яковлевич!» – Ни разу не было соблазна поиграть в Александра Яковлевича? – Я им бывал! Помню, была у меня знакомая, она внешне очень похожа на Хакамаду, и тоже зовут её Ира. Мы где-то с ней сидели, по делу беседовали, вдруг подходит человек от соседнего столика и говорит: «Как мне приятно с такими людьми пообщаться! Ирина – прекрасный политик, всем известный, и вот Александр Яковлевич рядом, ведущий экономист... – Куда было деваться? – Я не стал его разочаровывать. Пусть себе думает, что он видел Хакамаду и Лившица. – А с коллегами по творческому цеху у вас приятельские отношения или конкурентные? – У меня никакой конкуренции ни с кем нет. Я – человек, живущий сам по себе. И у меня с любыми людьми, кто бы они ни были – коллеги, не-коллеги, – только человеческие отношения. Никаких деловых заморочек у меня практически нет, а если они и есть, то это совершенно никак не отражается на отношениях человеческих. Дружить и поддерживать отношения с человеком, от которого что-то вроде бы зависит, но он мне не интересен, я не буду. Влезать к нему в одно место, как говорится, без мыла я не стану, никогда подобным не занимался. Поэтому если существуют взаимоотношения делового порядка, то они и существуют на уровне делового порядка, или сугубо творческого, или какого хотите, но не заслоняют человеческих. Среди моих друзей – большинство людей, которые никакого отношения ни к олигархам, ни к бизнесу, ни к моей профессии не имеют. – Жванецкий и Михаил Задорнов. Они, наверно, антиподы? – Они антиподы, безусловно. Абсолютно разные люди. Но и тот и другой, пусть и с разных сторон, бесспорно, люди одарённые. Я много лет в очень хороших отношениях – не скажу, что прям в дружеских, но в очень хороших отношениях и с тем и с другим. А сами они между собой никак не контактируют. Я очень высоко ценю то, что делает Миша Жванецкий, хотя могу сказать, что далеко не всё, что он пишет и исполняет, мне нравится. Но я прекрасно понимаю, что он чрезвычайно одаренный, невероятно талантливый человек. Талантливый не только как творческая личность, как писатель, но, извините меня, талантливый и как актёр. Так, как он читает свои произведения, не дано больше никому: там всё очень продуманно актёрски, вплоть до аксессуаров, до портфеля, до взгляда в зал, до пауз. И поэтому эффект у Миши Жванецкого иногда пропадает именно тогда, когда либо это читает кто-то другой, либо это напечатано, и нет его бесподобной интонации. То же самое относится к Задорнову, только он идёт с другой стороны. Задорнов – как актёр, как личность – прекрасно владеет искусством эстрадной демагогии, в хорошем смысле слова. Он знает очень точно, где можно нажать на больное место, где можно в хорошем смысле и спекульнуть на чём-то сегодняшнем. Он очень хорошо чувствует атмосферу, точно все жизненные реалии ощущает и знает то, что именно сегодня может вызвать поддержку и аплодисменты у зала. И он владеет залом. Мне и в голову не придёт, чтобы я вышел и три часа стоял и читал свои рассказы, мне это и не нужно, и я не соберу сегодня такой огромный зал. У меня своя аудитория, у меня больший уклон на литературу. А вот так вот вести диалог с залом, безостановочно в течение трёх с половиной часов, я этого не могу. А он это может превосходным образом – так же, как и Жванецкий. Они прекрасно держат зал. – И наверняка (использую ваш термин) Задорнов умеет «делиться». Однажды, при позднем Ельцине, он чуть ли не вместо президента страну с Новым годом поздравлял, всю праздничную ночь солировал. И квартиру в каком-то супер-пупер чиновничьем доме «планово» так обустроил… – Ну, я говорю, что Миша очень чётко чувствует ситуацию, очень чётко. В своё время был у меня с ним на эту тему разговор, хотя у нас по-прежнему очень хорошие отношения остаются. Я был человеком, который рекомендовал его в Союз писателей, давал ему рекомендацию. Одно время, когда начали гонять коммунистов (я прекрасно помню те годы, когда стало ясно, что они уже не восстановятся), Задорнов был одним из тех, кто их добивал. А когда изменилась ситуация, и демократов стали называть «дерьмократами», он принялся поднимать коммунистов наверх и, извините меня, обс…ть демократов. Я ему сказал, что, в принципе, так не делают. В спину, во-первых, никого не добивают, а во-вторых, не спекулируют на этом. Он долго мне чего-то объяснял, что это не он, что это его извратили. Но какая мне разница! Он, конечно, понимает это всё прекрасно. Хотя повторяю: и тот и другой – Миша Жванецкий и Задорнов – совершенно разные, полярные по происхождению люди. Но оба, безусловно, одарённые. А вокруг Жванецкого ещё ведь крутится огромное количество людей, которые монологи сочиняют. Сейчас же другого нет на эстраде – только монологи. Рассказы никто не читает, интермедии никто не исполняет, все шпарят монологи – и актёры, и так называемые писатели-сатирики. Так вот, среди людей, которые создают такие монологи, Жванецкий – настоящая планета или даже звезда. А вокруг него, я в своё время дал им определение, вращается огромное количество жваноидов. А Задорнов не относится к жваноидам, он – самостоятельный человек. Но у него, видите, меньше подражателей, чем у Жванецкого. Даже не знаю, чем это объясняется. – У него всё как бы под себя выстроено, во всех этих собранных с миру по нитке анекдотах он якобы сам участвовал. – Ну да, под себя... Задорнов не брезгует, так сказать... И он обладает удивительным качеством: вот он что-то увидел, что-то услышал, ему кто-то что-то рассказывает, а он это пристёгивает к себе и добавляет ещё конкретные детали. – Аранжирует. – Да, и действительно создаётся ощущение, что это он, что это Задорнов. Но всё это тоже огромного мастерства требует. – А кто есть Евгений Гришковец? – Я мало с ним знаком и мало знаком с его творчеством, поэтому ничего сказать не могу, кроме того, что есть люди, которые его боготворят и считают его профи высокого уровня, а есть люди, которые к нему абсолютно равнодушны и даже его не понимают. В принципе, с человеком, который представляет собой какую-то ценность и интерес, наверное, так и должно быть. В творчестве, в живописи, в литературе, в музыке не может быть личности, которая удовлетворяла бы всех. Это не хлеб и не колбаса. А когда начинают говорить, что вот Жванецкий – он как Гоголь, а Задорнов – он как Салтыков-Щедрин, и начинают навязывать эти сравнения, я говорю, что это вообще нельзя сравнивать, это совершенно два разных продукта, и одни любят сыр, а другие – колбасу. – Вы, я знаю, знаток спорта. В последнее время не охладели? – Охладел немножко, есть такое. Я охладел к шахматам, прямо скажу, хотя был очень ими увлечён. Я кандидат в мастера по шахматам, у меня огромное количество друзей среди шахматистов. Несмотря на то, что Каспаров и Карпов – тоже антиподы, я с обоими в очень хороших отношениях. Михаил Таль, ныне покойный, был одним из моих близких приятелей. В шахматах я разочаровался, потому что они тоже стали превращаться в часть бизнеса. И вообще всё, что из чистого спорта подпало под власть бизнеса и заработка денег, как спорт для меня закончилось. Даже футбол, который всегда отличался для меня особой прелестью. Я ведь с детства был и преданным болельщиком, и фанатом футбола, он всегда отличался от всего остального своей чистотой и возможностью созидать на поле, играть в этот мяч и выигрывать… Сегодня, когда я смотрю, как ведут себя многие и наши футболисты, и легионеры, которых в российских командах огромное количество, да и как на Западе играют, я вижу, что процент настоящего футбольного искусства упал очень сильно. Стало значительно меньше мастеров, любящих сам футбол. И всё больше таких, которые не столько играют, сколько зарабатывают любыми способами – вплоть до внешнего вида, до причёсок модных, до каких-то падений красочных... – Шоу-бизнес… – Шоу! Это всё превращается в шоу! Поэтому я сейчас люблю виды спорта, которые, может быть, тоже шоу-бизнес, но в меньшей степени. Я по-прежнему люблю лёгкую атлетику, где, если даже ты упадёшь картинно, это твоя проблема. Там это дело не прокатывает, и если ты бегаешь быстрее всех, то ты и бегаешь лучше всех. Если ты хочешь при этом бегать картинно, красиво и ты при этом выигрываешь, то ради Бога, это чисто твоё право. А если ты бежишь красиво, изящно, элегантно, но при этом не добиваешься результата, это тебе денег не принесёт, вот ведь в чём дело. Теннис, несмотря на то, что это тоже бизнес огромный и это шоу, тем не менее я люблю: есть единоборство в теннисе. Вот Шарапову нашу многие не выносят, потому что она кричит, орёт и она такая модная, и она такая богатая, и она в рекламах и так далее. Но извините меня, она же очень сильная теннисистка при этом. И вы никуда от этого не уйдёте. А вот Курникова была лишь порождением шоу-бизнеса. Но она при этом не была великой теннисисткой. А Шарапова – мощнейшая теннисистка, и попробуйте у неё выиграть. Кричит она или не кричит, богатая она или не богатая – попробуйте одолеть её. Выйди, совсем бедный теннисист, если ты считаешь, что ты лучше неё играешь, и обыграй её, тогда только ты докажешь мне что-то. А так... Поэтому я люблю сейчас бескомпромиссные виды спорта. – Наверняка вы любите и «бескомпромиссные» афоризмы. – У меня есть два моих собственных выражения… Не могу сказать, что я горжусь ими, но считаю, что они правильные. Одно – о понятии свободы. Свобода – не всеобъемлющее слово, свобода имеет два этапа. Первый этап, самый нижний этап свободы – это свобода только что освободившегося раба, и она определяется формулой «что хочу, то и делаю» – это свобода примитивная. А до высшего этапа свободы нужно дожить, и, может быть, не одно поколение должно смениться – от первого этапа «что хочу, то и делаю» до высшего этапа человеческой свободы, который определяется формулой «чего не хочу, того не делаю», – это для меня высшая стадия свободы. Судя по тому, как развивается жизнь, мы сейчас находимся на низшей стадии свободы. А нужно дойти до высшей. Второе выражение – оно ещё от эпикурейства идёт, я его чуть-чуть развил. «Надо жить настоящим. Потому что в прошлом нас не было. А до будущего мы не доживём» – Это атеистическое выражение. То есть вы отрицаете пресловутый «загробный мир»? – Несмотря на то, что это выражение кажется атеистичным, я глубочайшим образом верю в реинкарнацию. Я не могу себе представить, что та энергия, которая заложена в человеке, пусть даже она нематериальна, я не знаю, как она называется, – душа или как-то иначе, – но она не может исчезнуть бесследно. – Она где-то будет греть болотный торф или питать чертополошьи заросли. – Но что-то должно же происходить с этой энергией, после физической смерти человека она освобождается и куда-то уходит. Я не исключаю, что человек и животные проживают не одну жизнь, а несколько. Я, может быть, уже когда-то был и, возможно, ещё когда-нибудь проживу. Другое дело, я этого никогда не буду знать, вот это очень важно. Но опять же берём материальную сторону этого вопроса: меня же не волновали процессы, когда меня на этой земле не было. Я что – мучился, когда меня не было на свете? Я этого не знал и ничего не чувствовал. И я после смерти не буду чувствовать и знать, что меня нет на этой земле, поэтому, скажем, нормальный глубокий сон – это так человек репетирует свой уход. Если человек проснулся утром, а ему говорят: «Ты знаешь, что тут было, пока ты спал?» – «Нет, а что?» – и ему рассказывают. А сам он свидетелем этого не был. То же самое и с человеком, когда он уйдёт. Но уйти просто так бесследно он не может. Сюда или в какую-нибудь другую галактику, или в какое-то другое тело – он обязательно куда-то попадёт. В это я глубоко верю. И понятие «дежавю» – реально, потому что человек ловит себя на том, что он здесь уже бывал когда-то, и от этого ощущения никуда не деться. – И всё-таки торопиться «туда» не следует. Вы всегда так беспрерывно курите эти свои «Mild Seven light» или только когда думаете? – Если бы я курил в полном смысле этого слова, то, наверное, вы бы разговаривали уже не со мной, а с тем, кто меня знал. Это для меня всего лишь процесс. Я просто, что называется, дым пускаю. Я, как говорят дети, не затягиваюсь. Конечно, что-то попадает, но куда деваться – я курю с 17 лет, с 10-го класса. Если я лечу в самолёте или нахожусь там, где курить нельзя, для меня это не проблема. Я летал в Австралию, а туда нужно лететь 20 часов и не курить. У меня есть знакомые, которые бегали к стюардам, договаривались, что-то платили, чтобы им дали покурить. Я же совершенно спокойно это переношу. – А сам полёт – ничего, не колбасит?
– Нет. Кстати, именно в Красноярске я впервые летал на самолёте. Как это ни странно, в 1942 году. У нас был знакомый полярный лётчик, Герой Советского Союза – Леонард Густавович Крузе, эстонец. А на другой стороне Енисея был аэропорт, тогда – аэродром. Туда приземлялись «Дугласы», на которых из Америки во время войны привозили всякие товары по ленд-лизу. И он был лётчиком – полярным, знаменитым, который занимался во время войны этими трансконтинентальными перелётами. И когда он прилетал в Красноярск, заходил к нам. Он очень дружил с моей мамой, и я его помню замечательно. А потом мы жили в Москве, и до самой его смерти мы с ним были в очень близких отношениях, то есть с самого моего детства. И в 42-м году он моей маме сказал: «Давай я покатаю Аркадия на самолёте и помашу тебе крыльями. Буду пролетать мимо дома – над гостиницей (где мы жили на Диктатуры пролетариата) – и помашу тебе». И он взял меня на аэродром, посадил в «Дуглас» пустой, и он был пилот, а я – единственный пассажир. Я никогда этого не забуду, мы пролетели над нашим домом, и он, как и обещал, махнул крылом! И с того момента я обожаю полёты и перелёты любой дальности.

– Нет. Кстати, именно в Красноярске я впервые летал на самолёте. Как это ни странно, в 1942 году. У нас был знакомый полярный лётчик, Герой Советского Союза – Леонард Густавович Крузе, эстонец. А на другой стороне Енисея был аэропорт, тогда – аэродром. Туда приземлялись «Дугласы», на которых из Америки во время войны привозили всякие товары по ленд-лизу. И он был лётчиком – полярным, знаменитым, который занимался во время войны этими трансконтинентальными перелётами. И когда он прилетал в Красноярск, заходил к нам. Он очень дружил с моей мамой, и я его помню замечательно. А потом мы жили в Москве, и до самой его смерти мы с ним были в очень близких отношениях, то есть с самого моего детства. И в 42-м году он моей маме сказал: «Давай я покатаю Аркадия на самолёте и помашу тебе крыльями. Буду пролетать мимо дома – над гостиницей (где мы жили на Диктатуры пролетариата) – и помашу тебе». И он взял меня на аэродром, посадил в «Дуглас» пустой, и он был пилот, а я – единственный пассажир. Я никогда этого не забуду, мы пролетели над нашим домом, и он, как и обещал, махнул крылом! И с того момента я обожаю полёты и перелёты любой дальности. – А сам полёт – ничего, не колбасит?– Нет. Кстати, именно в Красноярске я впервые летал на самолёте. Как это ни странно, в 1942 году. У нас был знакомый полярный лётчик, Герой Советского Союза – Леонард Густавович Крузе, эстонец. А на другой стороне Енисея был аэропорт, тогда – аэродром. Туда приземлялись «Дугласы», на которых из Америки во время войны привозили всякие товары по ленд-лизу. И он был лётчиком – полярным, знаменитым, который занимался во время войны этими трансконтинентальными перелётами. И когда он прилетал в Красноярск, заходил к нам. Он очень дружил с моей мамой, и я его помню замечательно. А потом мы жили в Москве, и до самой его смерти мы с ним были в очень близких отношениях, то есть с самого моего детства. И в 42-м году он моей маме сказал: «Давай я покатаю Аркадия на самолёте и помашу тебе крыльями. Буду пролетать мимо дома – над гостиницей (где мы жили на Диктатуры пролетариата) – и помашу тебе». И он взял меня на аэродром, посадил в «Дуглас» пустой, и он был пилот, а я – единственный пассажир. Я никогда этого не забуду, мы пролетели над нашим домом, и он, как и обещал, махнул крылом! И с того момента я обожаю полёты и перелёты любой дальности.

– Если бы я курил в полном смысле этого слова, то, наверное, вы бы разговаривали уже не со мной, а с тем, кто меня знал. Это для меня всего лишь процесс. Я просто, что называется, дым пускаю. Я, как говорят дети, не затягиваюсь. Конечно, что-то попадает, но куда деваться – я курю с 17 лет, с 10-го класса. Если я лечу в самолёте или нахожусь там, где курить нельзя, для меня это не проблема. Я летал в Австралию, а туда нужно лететь 20 часов и не курить. У меня есть знакомые, которые бегали к стюардам, договаривались, что-то платили, чтобы им дали покурить. Я же совершенно спокойно это переношу.– А сам полёт – ничего, не колбасит?– Нет. Кстати, именно в Красноярске я впервые летал на самолёте. Как это ни странно, в 1942 году. У нас был знакомый полярный лётчик, Герой Советского Союза – Леонард Густавович Крузе, эстонец. А на другой стороне Енисея был аэропорт, тогда – аэродром. Туда приземлялись «Дугласы», на которых из Америки во время войны привозили всякие товары по ленд-лизу. И он был лётчиком – полярным, знаменитым, который занимался во время войны этими трансконтинентальными перелётами. И когда он прилетал в Красноярск, заходил к нам. Он очень дружил с моей мамой, и я его помню замечательно. А потом мы жили в Москве, и до самой его смерти мы с ним были в очень близких отношениях, то есть с самого моего детства. И в 42-м году он моей маме сказал: «Давай я покатаю Аркадия на самолёте и помашу тебе крыльями. Буду пролетать мимо дома – над гостиницей (где мы жили на Диктатуры пролетариата) – и помашу тебе». И он взял меня на аэродром, посадил в «Дуглас» пустой, и он был пилот, а я – единственный пассажир. Я никогда этого не забуду, мы пролетели над нашим домом, и он, как и обещал, махнул крылом! И с того момента я обожаю полёты и перелёты любой дальности. – И всё-таки торопиться «туда» не следует. Вы всегда так беспрерывно курите эти свои «Mild Seven light» или только когда думаете?– Если бы я курил в полном смысле этого слова, то, наверное, вы бы разговаривали уже не со мной, а с тем, кто меня знал. Это для меня всего лишь процесс. Я просто, что называется, дым пускаю. Я, как говорят дети, не затягиваюсь. Конечно, что-то попадает, но куда деваться – я курю с 17 лет, с 10-го класса. Если я лечу в самолёте или нахожусь там, где курить нельзя, для меня это не проблема. Я летал в Австралию, а туда нужно лететь 20 часов и не курить. У меня есть знакомые, которые бегали к стюардам, договаривались, что-то платили, чтобы им дали покурить. Я же совершенно спокойно это переношу.– А сам полёт – ничего, не колбасит?– Нет. Кстати, именно в Красноярске я впервые летал на самолёте. Как это ни странно, в 1942 году. У нас был знакомый полярный лётчик, Герой Советского Союза – Леонард Густавович Крузе, эстонец. А на другой стороне Енисея был аэропорт, тогда – аэродром. Туда приземлялись «Дугласы», на которых из Америки во время войны привозили всякие товары по ленд-лизу. И он был лётчиком – полярным, знаменитым, который занимался во время войны этими трансконтинентальными перелётами. И когда он прилетал в Красноярск, заходил к нам. Он очень дружил с моей мамой, и я его помню замечательно. А потом мы жили в Москве, и до самой его смерти мы с ним были в очень близких отношениях, то есть с самого моего детства. И в 42-м году он моей маме сказал: «Давай я покатаю Аркадия на самолёте и помашу тебе крыльями. Буду пролетать мимо дома – над гостиницей (где мы жили на Диктатуры пролетариата) – и помашу тебе». И он взял меня на аэродром, посадил в «Дуглас» пустой, и он был пилот, а я – единственный пассажир. Я никогда этого не забуду, мы пролетели над нашим домом, и он, как и обещал, махнул крылом! И с того момента я обожаю полёты и перелёты любой дальности. – Но что-то должно же происходить с этой энергией, после физической смерти человека она освобождается и куда-то уходит. Я не исключаю, что человек и животные проживают не одну жизнь, а несколько. Я, может быть, уже когда-то был и, возможно, ещё когда-нибудь проживу. Другое дело, я этого никогда не буду знать, вот это очень важно. Но опять же берём материальную сторону этого вопроса: меня же не волновали процессы, когда меня на этой земле не было. Я что – мучился, когда меня не было на свете? Я этого не знал и ничего не чувствовал. И я после смерти не буду чувствовать и знать, что меня нет на этой земле, поэтому, скажем, нормальный глубокий сон – это так человек репетирует свой уход. Если человек проснулся утром, а ему говорят: «Ты знаешь, что тут было, пока ты спал?» – «Нет, а что?» – и ему рассказывают. А сам он свидетелем этого не был. То же самое и с человеком, когда он уйдёт. Но уйти просто так бесследно он не может. Сюда или в какую-нибудь другую галактику, или в какое-то другое тело – он обязательно куда-то попадёт. В это я глубоко верю. И понятие «дежавю» – реально, потому что человек ловит себя на том, что он здесь уже бывал когда-то, и от этого ощущения никуда не деться.– И всё-таки торопиться «туда» не следует. Вы всегда так беспрерывно курите эти свои «Mild Seven light» или только когда думаете?– Если бы я курил в полном смысле этого слова, то, наверное, вы бы разговаривали уже не со мной, а с тем, кто меня знал. Это для меня всего лишь процесс. Я просто, что называется, дым пускаю. Я, как говорят дети, не затягиваюсь. Конечно, что-то попадает, но куда деваться – я курю с 17 лет, с 10-го класса. Если я лечу в самолёте или нахожусь там, где курить нельзя, для меня это не проблема. Я летал в Австралию, а туда нужно лететь 20 часов и не курить. У меня есть знакомые, которые бегали к стюардам, договаривались, что-то платили, чтобы им дали покурить. Я же совершенно спокойно это переношу.– А сам полёт – ничего, не колбасит?– Нет. Кстати, именно в Красноярске я впервые летал на самолёте. Как это ни странно, в 1942 году. У нас был знакомый полярный лётчик, Герой Советского Союза – Леонард Густавович Крузе, эстонец. А на другой стороне Енисея был аэропорт, тогда – аэродром. Туда приземлялись «Дугласы», на которых из Америки во время войны привозили всякие товары по ленд-лизу. И он был лётчиком – полярным, знаменитым, который занимался во время войны этими трансконтинентальными перелётами. И когда он прилетал в Красноярск, заходил к нам. Он очень дружил с моей мамой, и я его помню замечательно. А потом мы жили в Москве, и до самой его смерти мы с ним были в очень близких отношениях, то есть с самого моего детства. И в 42-м году он моей маме сказал: «Давай я покатаю Аркадия на самолёте и помашу тебе крыльями. Буду пролетать мимо дома – над гостиницей (где мы жили на Диктатуры пролетариата) – и помашу тебе». И он взял меня на аэродром, посадил в «Дуглас» пустой, и он был пилот, а я – единственный пассажир. Я никогда этого не забуду, мы пролетели над нашим домом, и он, как и обещал, махнул крылом! И с того момента я обожаю полёты и перелёты любой дальности. – Она где-то будет греть болотный торф или питать чертополошьи заросли.– Но что-то должно же происходить с этой энергией, после физической смерти человека она освобождается и куда-то уходит. Я не исключаю, что человек и животные проживают не одну жизнь, а несколько. Я, может быть, уже когда-то был и, возможно, ещё когда-нибудь проживу. Другое дело, я этого никогда не буду знать, вот это очень важно. Но опять же берём материальную сторону этого вопроса: меня же не волновали процессы, когда меня на этой земле не было. Я что – мучился, когда меня не было на свете? Я этого не знал и ничего не чувствовал. И я после смерти не буду чувствовать и знать, что меня нет на этой земле, поэтому, скажем, нормальный глубокий сон – это так человек репетирует свой уход. Если человек проснулся утром, а ему говорят: «Ты знаешь, что тут было, пока ты спал?» – «Нет, а что?» – и ему рассказывают. А сам он свидетелем этого не был. То же самое и с человеком, когда он уйдёт. Но уйти просто так бесследно он не может. Сюда или в какую-нибудь другую галактику, или в какое-то другое тело – он обязательно куда-то попадёт. В это я глубоко верю. И понятие «дежавю» – реально, потому что человек ловит себя на том, что он здесь уже бывал когда-то, и от этого ощущения никуда не деться.– И всё-таки торопиться «туда» не следует. Вы всегда так беспрерывно курите эти свои «Mild Seven light» или только когда думаете?– Если бы я курил в полном смысле этого слова, то, наверное, вы бы разговаривали уже не со мной, а с тем, кто меня знал. Это для меня всего лишь процесс. Я просто, что называется, дым пускаю. Я, как говорят дети, не затягиваюсь. Конечно, что-то попадает, но куда деваться – я курю с 17 лет, с 10-го класса. Если я лечу в самолёте или нахожусь там, где курить нельзя, для меня это не проблема. Я летал в Австралию, а туда нужно лететь 20 часов и не курить. У меня есть знакомые, которые бегали к стюардам, договаривались, что-то платили, чтобы им дали покурить. Я же совершенно спокойно это переношу.– А сам полёт – ничего, не колбасит?– Нет. Кстати, именно в Красноярске я впервые летал на самолёте. Как это ни странно, в 1942 году. У нас был знакомый полярный лётчик, Герой Советского Союза – Леонард Густавович Крузе, эстонец. А на другой стороне Енисея был аэропорт, тогда – аэродром. Туда приземлялись «Дугласы», на которых из Америки во время войны привозили всякие товары по ленд-лизу. И он был лётчиком – полярным, знаменитым, который занимался во время войны этими трансконтинентальными перелётами. И когда он прилетал в Красноярск, заходил к нам. Он очень дружил с моей мамой, и я его помню замечательно. А потом мы жили в Москве, и до самой его смерти мы с ним были в очень близких отношениях, то есть с самого моего детства. И в 42-м году он моей маме сказал: «Давай я покатаю Аркадия на самолёте и помашу тебе крыльями. Буду пролетать мимо дома – над гостиницей (где мы жили на Диктатуры пролетариата) – и помашу тебе». И он взял меня на аэродром, посадил в «Дуглас» пустой, и он был пилот, а я – единственный пассажир. Я никогда этого не забуду, мы пролетели над нашим домом, и он, как и обещал, махнул крылом! И с того момента я обожаю полёты и перелёты любой дальности.

– Несмотря на то, что это выражение кажется атеистичным, я глубочайшим образом верю в реинкарнацию. Я не могу себе представить, что та энергия, которая заложена в человеке, пусть даже она нематериальна, я не знаю, как она называется, – душа или как-то иначе, – но она не может исчезнуть бесследно.– Она где-то будет греть болотный торф или питать чертополошьи заросли.– Но что-то должно же происходить с этой энергией, после физической смерти человека она освобождается и куда-то уходит. Я не исключаю, что человек и животные проживают не одну жизнь, а несколько. Я, может быть, уже когда-то был и, возможно, ещё когда-нибудь проживу. Другое дело, я этого никогда не буду знать, вот это очень важно. Но опять же берём материальную сторону этого вопроса: меня же не волновали процессы, когда меня на этой земле не было. Я что – мучился, когда меня не было на свете? Я этого не знал и ничего не чувствовал. И я после смерти не буду чувствовать и знать, что меня нет на этой земле, поэтому, скажем, нормальный глубокий сон – это так человек репетирует свой уход. Если человек проснулся утром, а ему говорят: «Ты знаешь, что тут было, пока ты спал?» – «Нет, а что?» – и ему рассказывают. А сам он свидетелем этого не был. То же самое и с человеком, когда он уйдёт. Но уйти просто так бесследно он не может. Сюда или в какую-нибудь другую галактику, или в какое-то другое тело – он обязательно куда-то попадёт. В это я глубоко верю. И понятие «дежавю» – реально, потому что человек ловит себя на том, что он здесь уже бывал когда-то, и от этого ощущения никуда не деться.– И всё-таки торопиться «туда» не следует. Вы всегда так беспрерывно курите эти свои «Mild Seven light» или только когда думаете?– Если бы я курил в полном смысле этого слова, то, наверное, вы бы разговаривали уже не со мной, а с тем, кто меня знал. Это для меня всего лишь процесс. Я просто, что называется, дым пускаю. Я, как говорят дети, не затягиваюсь. Конечно, что-то попадает, но куда деваться – я курю с 17 лет, с 10-го класса. Если я лечу в самолёте или нахожусь там, где курить нельзя, для меня это не проблема. Я летал в Австралию, а туда нужно лететь 20 часов и не курить. У меня есть знакомые, которые бегали к стюардам, договаривались, что-то платили, чтобы им дали покурить. Я же совершенно спокойно это переношу.– А сам полёт – ничего, не колбасит?– Нет. Кстати, именно в Красноярске я впервые летал на самолёте. Как это ни странно, в 1942 году. У нас был знакомый полярный лётчик, Герой Советского Союза – Леонард Густавович Крузе, эстонец. А на другой стороне Енисея был аэропорт, тогда – аэродром. Туда приземлялись «Дугласы», на которых из Америки во время войны привозили всякие товары по ленд-лизу. И он был лётчиком – полярным, знаменитым, который занимался во время войны этими трансконтинентальными перелётами. И когда он прилетал в Красноярск, заходил к нам. Он очень дружил с моей мамой, и я его помню замечательно. А потом мы жили в Москве, и до самой его смерти мы с ним были в очень близких отношениях, то есть с самого моего детства. И в 42-м году он моей маме сказал: «Давай я покатаю Аркадия на самолёте и помашу тебе крыльями. Буду пролетать мимо дома – над гостиницей (где мы жили на Диктатуры пролетариата) – и помашу тебе». И он взял меня на аэродром, посадил в «Дуглас» пустой, и он был пилот, а я – единственный пассажир. Я никогда этого не забуду, мы пролетели над нашим домом, и он, как и обещал, махнул крылом! И с того момента я обожаю полёты и перелёты любой дальности. – Это атеистическое выражение. То есть вы отрицаете пресловутый «загробный мир»?– Несмотря на то, что это выражение кажется атеистичным, я глубочайшим образом верю в реинкарнацию. Я не могу себе представить, что та энергия, которая заложена в человеке, пусть даже она нематериальна, я не знаю, как она называется, – душа или как-то иначе, – но она не может исчезнуть бесследно.– Она где-то будет греть болотный торф или питать чертополошьи заросли.– Но что-то должно же происходить с этой энергией, после физической смерти человека она освобождается и куда-то уходит. Я не исключаю, что человек и животные проживают не одну жизнь, а несколько. Я, может быть, уже когда-то был и, возможно, ещё когда-нибудь проживу. Другое дело, я этого никогда не буду знать, вот это очень важно. Но опять же берём материальную сторону этого вопроса: меня же не волновали процессы, когда меня на этой земле не было. Я что – мучился, когда меня не было на свете? Я этого не знал и ничего не чувствовал. И я после смерти не буду чувствовать и знать, что меня нет на этой земле, поэтому, скажем, нормальный глубокий сон – это так человек репетирует свой уход. Если человек проснулся утром, а ему говорят: «Ты знаешь, что тут было, пока ты спал?» – «Нет, а что?» – и ему рассказывают. А сам он свидетелем этого не был. То же самое и с человеком, когда он уйдёт. Но уйти просто так бесследно он не может. Сюда или в какую-нибудь другую галактику, или в какое-то другое тело – он обязательно куда-то попадёт. В это я глубоко верю. И понятие «дежавю» – реально, потому что человек ловит себя на том, что он здесь уже бывал когда-то, и от этого ощущения никуда не деться.– И всё-таки торопиться «туда» не следует. Вы всегда так беспрерывно курите эти свои «Mild Seven light» или только когда думаете?– Если бы я курил в полном смысле этого слова, то, наверное, вы бы разговаривали уже не со мной, а с тем, кто меня знал. Это для меня всего лишь процесс. Я просто, что называется, дым пускаю. Я, как говорят дети, не затягиваюсь. Конечно, что-то попадает, но куда деваться – я курю с 17 лет, с 10-го класса. Если я лечу в самолёте или нахожусь там, где курить нельзя, для меня это не проблема. Я летал в Австралию, а туда нужно лететь 20 часов и не курить. У меня есть знакомые, которые бегали к стюардам, договаривались, что-то платили, чтобы им дали покурить. Я же совершенно спокойно это переношу.– А сам полёт – ничего, не колбасит?– Нет. Кстати, именно в Красноярске я впервые летал на самолёте. Как это ни странно, в 1942 году. У нас был знакомый полярный лётчик, Герой Советского Союза – Леонард Густавович Крузе, эстонец. А на другой стороне Енисея был аэропорт, тогда – аэродром. Туда приземлялись «Дугласы», на которых из Америки во время войны привозили всякие товары по ленд-лизу. И он был лётчиком – полярным, знаменитым, который занимался во время войны этими трансконтинентальными перелётами. И когда он прилетал в Красноярск, заходил к нам. Он очень дружил с моей мамой, и я его помню замечательно. А потом мы жили в Москве, и до самой его смерти мы с ним были в очень близких отношениях, то есть с самого моего детства. И в 42-м году он моей маме сказал: «Давай я покатаю Аркадия на самолёте и помашу тебе крыльями. Буду пролетать мимо дома – над гостиницей (где мы жили на Диктатуры пролетариата) – и помашу тебе». И он взял меня на аэродром, посадил в «Дуглас» пустой, и он был пилот, а я – единственный пассажир. Я никогда этого не забуду, мы пролетели над нашим домом, и он, как и обещал, махнул крылом! И с того момента я обожаю полёты и перелёты любой дальности. – У меня есть два моих собственных выражения… Не могу сказать, что я горжусь ими, но считаю, что они правильные. Одно – о понятии свободы. Свобода – не всеобъемлющее слово, свобода имеет два этапа. Первый этап, самый нижний этап свободы – это свобода только что освободившегося раба, и она определяется формулой «что хочу, то и делаю» – это свобода примитивная. А до высшего этапа свободы нужно дожить, и, может быть, не одно поколение должно смениться – от первого этапа «что хочу, то и делаю» до высшего этапа человеческой свободы, который определяется формулой «чего не хочу, того не делаю», – это для меня высшая стадия свободы. Судя по тому, как развивается жизнь, мы сейчас находимся на низшей стадии свободы. А нужно дойти до высшей. Второе выражение – оно ещё от эпикурейства идёт, я его чуть-чуть развил. «Надо жить настоящим. Потому что в прошлом нас не было. А до будущего мы не доживём» – Это атеистическое выражение. То есть вы отрицаете пресловутый «загробный мир»?– Несмотря на то, что это выражение кажется атеистичным, я глубочайшим образом верю в реинкарнацию. Я не могу себе представить, что та энергия, которая заложена в человеке, пусть даже она нематериальна, я не знаю, как она называется, – душа или как-то иначе, – но она не может исчезнуть бесследно.– Она где-то будет греть болотный торф или питать чертополошьи заросли.– Но что-то должно же происходить с этой энергией, после физической смерти человека она освобождается и куда-то уходит. Я не исключаю, что человек и животные проживают не одну жизнь, а несколько. Я, может быть, уже когда-то был и, возможно, ещё когда-нибудь проживу. Другое дело, я этого никогда не буду знать, вот это очень важно. Но опять же берём материальную сторону этого вопроса: меня же не волновали процессы, когда меня на этой земле не было. Я что – мучился, когда меня не было на свете? Я этого не знал и ничего не чувствовал. И я после смерти не буду чувствовать и знать, что меня нет на этой земле, поэтому, скажем, нормальный глубокий сон – это так человек репетирует свой уход. Если человек проснулся утром, а ему говорят: «Ты знаешь, что тут было, пока ты спал?» – «Нет, а что?» – и ему рассказывают. А сам он свидетелем этого не был. То же самое и с человеком, когда он уйдёт. Но уйти просто так бесследно он не может. Сюда или в какую-нибудь другую галактику, или в какое-то другое тело – он обязательно куда-то попадёт. В это я глубоко верю. И понятие «дежавю» – реально, потому что человек ловит себя на том, что он здесь уже бывал когда-то, и от этого ощущения никуда не деться.– И всё-таки торопиться «туда» не следует. Вы всегда так беспрерывно курите эти свои «Mild Seven light» или только когда думаете?– Если бы я курил в полном смысле этого слова, то, наверное, вы бы разговаривали уже не со мной, а с тем, кто меня знал. Это для меня всего лишь процесс. Я просто, что называется, дым пускаю. Я, как говорят дети, не затягиваюсь. Конечно, что-то попадает, но куда деваться – я курю с 17 лет, с 10-го класса. Если я лечу в самолёте или нахожусь там, где курить нельзя, для меня это не проблема. Я летал в Австралию, а туда нужно лететь 20 часов и не курить. У меня есть знакомые, которые бегали к стюардам, договаривались, что-то платили, чтобы им дали покурить. Я же совершенно спокойно это переношу.– А сам полёт – ничего, не колбасит?– Нет. Кстати, именно в Красноярске я впервые летал на самолёте. Как это ни странно, в 1942 году. У нас был знакомый полярный лётчик, Герой Советского Союза – Леонард Густавович Крузе, эстонец. А на другой стороне Енисея был аэропорт, тогда – аэродром. Туда приземлялись «Дугласы», на которых из Америки во время войны привозили всякие товары по ленд-лизу. И он был лётчиком – полярным, знаменитым, который занимался во время войны этими трансконтинентальными перелётами. И когда он прилетал в Красноярск, заходил к нам. Он очень дружил с моей мамой, и я его помню замечательно. А потом мы жили в Москве, и до самой его смерти мы с ним были в очень близких отношениях, то есть с самого моего детства. И в 42-м году он моей маме сказал: «Давай я покатаю Аркадия на самолёте и помашу тебе крыльями. Буду пролетать мимо дома – над гостиницей (где мы жили на Диктатуры пролетариата) – и помашу тебе». И он взял меня на аэродром, посадил в «Дуглас» пустой, и он был пилот, а я – единственный пассажир. Я никогда этого не забуду, мы пролетели над нашим домом, и он, как и обещал, махнул крылом! И с того момента я обожаю полёты и перелёты любой дальности. – Наверняка вы любите и «бескомпромиссные» афоризмы. – У меня есть два моих собственных выражения… Не могу сказать, что я горжусь ими, но считаю, что они правильные. Одно – о понятии свободы. Свобода – не всеобъемлющее слово, свобода имеет два этапа. Первый этап, самый нижний этап свободы – это свобода только что освободившегося раба, и она определяется формулой «что хочу, то и делаю» – это свобода примитивная. А до высшего этапа свободы нужно дожить, и, может быть, не одно поколение должно смениться – от первого этапа «что хочу, то и делаю» до высшего этапа человеческой свободы, который определяется формулой «чего не хочу, того не делаю», – это для меня высшая стадия свободы. Судя по тому, как развивается жизнь, мы сейчас находимся на низшей стадии свободы. А нужно дойти до высшей. Второе выражение – оно ещё от эпикурейства идёт, я его чуть-чуть развил. «Надо жить настоящим. Потому что в прошлом нас не было. А до будущего мы не доживём» – Это атеистическое выражение. То есть вы отрицаете пресловутый «загробный мир»?– Несмотря на то, что это выражение кажется атеистичным, я глубочайшим образом верю в реинкарнацию. Я не могу себе представить, что та энергия, которая заложена в человеке, пусть даже она нематериальна, я не знаю, как она называется, – душа или как-то иначе, – но она не может исчезнуть бесследно.– Она где-то будет греть болотный торф или питать чертополошьи заросли.– Но что-то должно же происходить с этой энергией, после физической смерти человека она освобождается и куда-то уходит. Я не исключаю, что человек и животные проживают не одну жизнь, а несколько. Я, может быть, уже когда-то был и, возможно, ещё когда-нибудь проживу. Другое дело, я этого никогда не буду знать, вот это очень важно. Но опять же берём материальную сторону этого вопроса: меня же не волновали процессы, когда меня на этой земле не было. Я что – мучился, когда меня не было на свете? Я этого не знал и ничего не чувствовал. И я после смерти не буду чувствовать и знать, что меня нет на этой земле, поэтому, скажем, нормальный глубокий сон – это так человек репетирует свой уход. Если человек проснулся утром, а ему говорят: «Ты знаешь, что тут было, пока ты спал?» – «Нет, а что?» – и ему рассказывают. А сам он свидетелем этого не был. То же самое и с человеком, когда он уйдёт. Но уйти просто так бесследно он не может. Сюда или в какую-нибудь другую галактику, или в какое-то другое тело – он обязательно куда-то попадёт. В это я глубоко верю. И понятие «дежавю» – реально, потому что человек ловит себя на том, что он здесь уже бывал когда-то, и от этого ощущения никуда не деться.– И всё-таки торопиться «туда» не следует. Вы всегда так беспрерывно курите эти свои «Mild Seven light» или только когда думаете?– Если бы я курил в полном смысле этого слова, то, наверное, вы бы разговаривали уже не со мной, а с тем, кто меня знал. Это для меня всего лишь процесс. Я просто, что называется, дым пускаю. Я, как говорят дети, не затягиваюсь. Конечно, что-то попадает, но куда деваться – я курю с 17 лет, с 10-го класса. Если я лечу в самолёте или нахожусь там, где курить нельзя, для меня это не проблема. Я летал в Австралию, а туда нужно лететь 20 часов и не курить. У меня есть знакомые, которые бегали к стюардам, договаривались, что-то платили, чтобы им дали покурить. Я же совершенно спокойно это переношу.– А сам полёт – ничего, не колбасит?– Нет. Кстати, именно в Красноярске я впервые летал на самолёте. Как это ни странно, в 1942 году. У нас был знакомый полярный лётчик, Герой Советского Союза – Леонард Густавович Крузе, эстонец. А на другой стороне Енисея был аэропорт, тогда – аэродром. Туда приземлялись «Дугласы», на которых из Америки во время войны привозили всякие товары по ленд-лизу. И он был лётчиком – полярным, знаменитым, который занимался во время войны этими трансконтинентальными перелётами. И когда он прилетал в Красноярск, заходил к нам. Он очень дружил с моей мамой, и я его помню замечательно. А потом мы жили в Москве, и до самой его смерти мы с ним были в очень близких отношениях, то есть с самого моего детства. И в 42-м году он моей маме сказал: «Давай я покатаю Аркадия на самолёте и помашу тебе крыльями. Буду пролетать мимо дома – над гостиницей (где мы жили на Диктатуры пролетариата) – и помашу тебе». И он взял меня на аэродром, посадил в «Дуглас» пустой, и он был пилот, а я – единственный пассажир. Я никогда этого не забуду, мы пролетели над нашим домом, и он, как и обещал, махнул крылом! И с того момента я обожаю полёты и перелёты любой дальности.

– Шоу! Это всё превращается в шоу! Поэтому я сейчас люблю виды спорта, которые, может быть, тоже шоу-бизнес, но в меньшей степени. Я по-прежнему люблю лёгкую атлетику, где, если даже ты упадёшь картинно, это твоя проблема. Там это дело не прокатывает, и если ты бегаешь быстрее всех, то ты и бегаешь лучше всех. Если ты хочешь при этом бегать картинно, красиво и ты при этом выигрываешь, то ради Бога, это чисто твоё право. А если ты бежишь красиво, изящно, элегантно, но при этом не добиваешься результата, это тебе денег не принесёт, вот ведь в чём дело. Теннис, несмотря на то, что это тоже бизнес огромный и это шоу, тем не менее я люблю: есть единоборство в теннисе. Вот Шарапову нашу многие не выносят, потому что она кричит, орёт и она такая модная, и она такая богатая, и она в рекламах и так далее. Но извините меня, она же очень сильная теннисистка при этом. И вы никуда от этого не уйдёте. А вот Курникова была лишь порождением шоу-бизнеса. Но она при этом не была великой теннисисткой. А Шарапова – мощнейшая теннисистка, и попробуйте у неё выиграть. Кричит она или не кричит, богатая она или не богатая – попробуйте одолеть её. Выйди, совсем бедный теннисист, если ты считаешь, что ты лучше неё играешь, и обыграй её, тогда только ты докажешь мне что-то. А так... Поэтому я люблю сейчас бескомпромиссные виды спорта.– Наверняка вы любите и «бескомпромиссные» афоризмы. – У меня есть два моих собственных выражения… Не могу сказать, что я горжусь ими, но считаю, что они правильные. Одно – о понятии свободы. Свобода – не всеобъемлющее слово, свобода имеет два этапа. Первый этап, самый нижний этап свободы – это свобода только что освободившегося раба, и она определяется формулой «что хочу, то и делаю» – это свобода примитивная. А до высшего этапа свободы нужно дожить, и, может быть, не одно поколение должно смениться – от первого этапа «что хочу, то и делаю» до высшего этапа человеческой свободы, который определяется формулой «чего не хочу, того не делаю», – это для меня высшая стадия свободы. Судя по тому, как развивается жизнь, мы сейчас находимся на низшей стадии свободы. А нужно дойти до высшей. Второе выражение – оно ещё от эпикурейства идёт, я его чуть-чуть развил. «Надо жить настоящим. Потому что в прошлом нас не было. А до будущего мы не доживём» – Это атеистическое выражение. То есть вы отрицаете пресловутый