«В этом году в России будет сдано более сотни ледовых и легкоатлетических манежей, которые смогут посещать все желающие».
Сергей ШОЙГУ, сопредседатель Высшего совета партии «Единая Россия», глава МЧС.
Анатолий ЧМЫХАЛО:
«Россия – Чёрная вдова, которая съела свою государственность»
Есть люди, которым не спится по ночам. Кто-то из них пьет снотворное, кто-то коротает долгие бессонные часы с книжкой или пультом от телевизора. А этому человеку не дают спать его мысли и воспоминания. Писатель Анатолий Чмыхало часто проводит ночи за своим рабочим столом – говорит, ему хочется успеть написать побольше. В этом кабинете он работает уже по крайней мере полвека. Вот и сейчас на его столе лежит стопка исписанных ручкой листков – страницы будущего романа. Вообще-то Анатолий Иванович уже давно работает на компьютере – его подарил еще бывший губернатор Александр Лебедь. Но иногда мысли идут таким потоком, что писатель едва успевает взять ручку и поскорее записать их. О том, что он хочет рассказать своим современникам, – наш сегодняшний разговор.
– Анатолий Иванович, ваш новый роман называется «Ночь без сна». Это потому, что вы пишете по ночам? – Да, но не только. У меня есть такие строчки: «Что жизнь? Она грустна, длинна – как ночь без сна». Да, по крайней мере 50 лет я просидел вот в этом кабинете. По этому поводу у меня даже есть четверостишие: «Сижу в одиночке почти полстолетья, будь проклят он, мой кабинет. Из множества бед на любимой планете страшней одиночества нет». Как бы там ни было, ты все время замкнут в себе. Книга «Ночь без сна» автобиографическая. Я там пишу как раз о том, почему я взялся за перо, что меня заставило писать, исследовать историю. «Ночь без сна» – это не просто моя ночь. Я писал по ночам, и когда я стоял у окна, и всё ночью замирало, все спали, окна гасли, а для меня только начиналась жизнь, начиналось представление. Я видел в этой полутьме своих героев, я садился и писал об этом времени. Ночь без сна – это та самая ночь, которая началась в 17-м году и которая не кончилась в наших душах и сейчас. Все беды наши и все сложности нашей сегодняшней жизни идут оттого, что мы очень скоро забываем и хорошее, и плохое, что происходило в жизни нашего народа. И уже оказывается – при Сталине было хорошо! Плакали о нем, когда он уходил. При Хрущеве было хорошо – кукурузу обещал, накормить всех. Хотя всех обложил великими налогами. Потом пришел Брежнев – тишь да гладь. Его хвалили за то, что не было войны, а то, что голодные и застой, – ни слова. Вот сегодня смотришь по телевидению, читаешь – многие забывают, где они живут, как они живут. И когда мы обвиняем в чем-то нашу власть, хотим уравниловки, равенства, то мы хотим коммунизма. Потому что мы все – дети того времени, коммунистического времени. Когда я где-то встречаюсь с участниками фронтовых событий, со своей ровней, и начинается разговор, я предпочитаю помалкивать. Потому что, если я начну говорить, обижать их просто не хочется. Я скажу совсем не то, о чем они говорят, чего они ждут. – И тогда вы пишете об этом в своих книгах? – Да. Вот сегодня смотришь по телевидению, читаешь – многие забывают, где они живут, как они живут. Это всегда было мое самое больное место, я должен был это исследовать. Меня мальчишкой увезли из родных мест, из Алтайского края. Мой отец был председателем сельского совета в родном селе. И когда началось раскулачивание, мой отец отказался выселять людей, бросил ключи и печать. Его ночью должны были арестовать и застрелить при попытке к бегству. Секретарь партийной ячейки села ночью пришел, предупредил отца, и отец бежал. И пять лет отец мой бегал от родной советской власти, которую он защищал и которую делал в Сибири в годы гражданской войны. Вот это не могло меня не настроить на тему боли, связанной с пребыванием в родных местах. Раз, а то и два в год я ездил туда, там родился замысел вот этой книги. Сейчас я пишу продолжение «Ночи без сна» – этот роман называется «Чёрная вдова». В «Ночи без сна» моя собственная судьба. А здесь – судьба России и моя ответственность, ответственность моего поколения и всех тех, кто жил тогда и живет сейчас. Это ерунда, что мы ни за что не отвечаем, – мы отвечаем, мы за всё в ответе, что происходило с нами и как мы вели себя. В том числе эти «гертруды» – так раньше на немецкий манер называли героев социалистического труда, – которые за предательство собственного народа получили иудины тридцать серебреников. Почему роман называется «Чёрная вдова»? Есть такой паук – каракурт. Яд его смертелен. Там есть такая закономерность – во время размножения самка съедает самца. И остается чёрной вдовой – ее так и называют в переводе на русский. Так вот, Россия стала чёрной вдовой, съев свою государственность. Мы ведь шли путем эволюции. Да, надо было освобождать крестьян. И освободил их царь, Александр Второй! А потом Николай согласился на Думу, согласился ограничить свою власть. Но нет, этого было мало. Надо было, чтобы потом большевики закрепостили страну так, чтобы 60 миллионов человек вычеркнуть из жизни. Уж большего закрепощения я не вижу. – Почему это вообще стало возможно, по-вашему? – Потому что в нашем народе воспитывалось рабство многие столетия. Татарское иго, монгольское иго. Под чье только влияние не попали наши предки – славяне. С Польшей у нас сложные отношения еще с тех пор, как Украину привел в Россию Богдан Хмельницкий. Народ воспитывался в терпении. Иисус Христос ведь славен у нас не тем, что он что-то делал, а что он терпел. В народе говорили: Христос терпел и нам велел. И никто не думал об освобождении русского народа. Эта рабская психология появилась давно, еще до Петра. Я пишу сейчас вот как раз об этом – о нашем самосознании. – Но выход у Чёрной вдовы, у России, есть? – Есть. Но прежде всего есть покаяние. А у нас идут дебаты – и коммунисты, и правые говорят: нам каяться не в чем. Не можем найти виноватых, хотя вина – в нас самих, в нашем народе. Потому что мы позволили этот произвол, мы ничего не сделали. Внутри покаяться – не просто ходить по улицам и кричать. Эту вину надо разделить между собой, потому что мы жили в это время. Мы и ответственные. – По поводу ответственности. Вы не раз говорили, что писатель не имеет права на ошибку, потому что ученые могут опровергать теории и гипотезы, а роман не перепишешь. Но как писателю избежать исторической ошибки? – Конечно, это очень сложно. Я пишу на документальном материале, изучаю всё, что есть в архивах по этой эпохе. Например, для того, чтобы засесть за книгу о красноярском остроге, мне нужно было 20 лет. То, что опубликовано, – может быть, сотая часть исторической литературы, которую мне пришлось перекопать в архивах, в том числе в центральном государственном архиве древних авторов. В течение 20 лет я ежегодно по нескольку раз ездил в Москву, ходил в этот архив, изучал материал. И, по существу, оказалось, что есть очень небольшой круг документов, которые использовали историки. Человек ведь по природе своей ленив. Зачем я буду делать лишнее, если это не пригодится? Большинство историков как поступает – он защитил кандидатскую, докторскую, зачем ему что-то изучать дальше? А мне надо было знать всё. Потом многое не пригодилось – за эти 20 лет я набрал целые громадные кипы записей. А когда сел писать, то даже и не заглянул туда. Но это было нужно мне, чтобы написать так, как было. Наверное, я немножечко глуповато поступал, по крайней мере, иррационально. За это время я мог написать четыре романа, и всё бы было хорошо. Читателю же всё равно – было так или не так, могло быть, могло и нет. Но если историки знают что-то, то я знаю всё по тому периоду. Потом мне писали из Хакасии, когда выходили какие-то мои книги или заметки о прошлом этих мест: спасибо вам, вы один отчаялись на эту работу. Никто из писателей ни в прошлом, ни сегодня даже не коснулся тех проблем, тех тем. Я старался писать только то, что есть. Потом, как оказалось, многое и не надо было, многое я по наитию понял, когда писал. Но такова природа моего творчества. Прежде, чем писать, мне надо обязательно зарядиться материалом. – А героев тоже берете из жизни? – Да, мои герои – исторические люди. Я подолгу изучаю исторический материал, мне надо вжиться в него – тогда я буду писать, тогда я увижу своих героев. Если я не увижу человека, ничего не выйдет. Был у меня случай, когда я не мог написать одного киргизского князя. Все уже перешли на сторону России, и только он воевал с русскими. И я не увидел этого азиатского типажа. Хотя детство мое прошло, по существу, в Казахстане, я жил с казахами, работал корреспондентом газеты «Красноярский рабочий» по хакасской области. Мне приходилось работать по отдаленным улусам. Я видел людей вроде бы и похожих на того человека, того князя. У меня и друзья были среди хакасов, и писатели, и общественные деятели, и руководители области. У меня было с чем сравнивать. Но вот никак не мог фантазию зарядить на то, чтобы я увидел того князя – в его движении, в его порыве, в его манере разговаривать. Мне нужен был такой человек. И когда мой друг, писатель из Узбекистана Асат Шарфутдинов пригласил меня приехать на свадьбу его дочери, я решил – поеду, может быть, там найду. Жена как раз взяла отпуск, мы полетели в Ташкент. Там я впервые присутствовал на такой свадьбе – настоящей, большой. Только из республик нашего Союза, из государств Азии было приглашено 500 человек. Все национальные ансамбли, которые есть и у нас, и на Кавказе, все были там и все пели, поздравляли. Вы знаете, я увидел Восток во всей его красе, во всем его многообразии. Но и там я не нашел нужного мне человека. Ходил от стола к столу, разговаривал, но всё было бесполезно! А когда мы полетели потом самолетом в Красноярск, в Алма-Ату сел в самолет один человек. Он сел буквально рядом со мной. Поговорили мы, несколько слов сказали, и вдруг я понял, что это – тот, кто мне нужен. Оказалось, что он жил рядом со мной в Красноярске! На Базаихе у меня дача есть, там был казахский леспромхоз. Он оказался главным инженером этого леспромхоза. – А есть что-то общее, что объединяет ваших героев? – Все время за мной ходила одна идея – показать сибиряка. Кто же он, сибиряк, что это за народ был, откуда он пришел. В давние времена, еще задолго до революции, в Сибирь ехали люди сильные. Слабым здесь делать нечего. Слабые вообще всего боялись, переселения боялись. Шел естественный отбор. Вот даже те, кто приехал сюда с Украины, в том числе и мой дед, – они и внешне совсем другие. Богатыри ребята. Я на Украину-то много раз ездил, в родные места. Да, в Сибири прохладно, не то что там. Там снега бывают по пояс, но температура низко не падает. При минус 20 градусах Украина замирает, никто никуда не ходит, даже студенты не ходят в вузы. Здесь же минус 40 градусов – в тайге работают люди. А теперь идет другой отбор – сильные люди остаются здесь, а слабые покидают. Мол, что я буду жить здесь, здесь холодно, здесь и неудобства, и нет рядом, под боком, Сочи! Эта слабина уходит, очищая опять-таки народ, она работает на создание ореола сильного духом сибиряка. В жизни моей был такой период, когда хотелось махнуть на все рукой и уехать как можно дальше. Мне предлагали Алма-Ату, потому что я учился в Алма-Ате, там мои друзья, десятиклассники 41-го года. Я все-таки не уехал. Предлагали мне Киев, Москву – я не поехал ни в один из этих городов. Хотя в Киев-то мы с женой ездили уже, смотрели нашу квартиру, смотрели дачу за городом, которую мне обещали. Приехали домой за вещами, собирались, собирались, а потом что-то махнули рукой на все… Я говорю: знаешь, Валя, а лучше ведь не поедем никуда. В последнюю минуту буквально, когда уже упаковано все было. Давай, говорю, распаковывать, а я дам телеграмму. Красноярский край – и ее родина, она из Шарыпово, тоже сибирячка. А для меня Сибирь – это очень большой, можно сказать, континент в этом море разных стран и разных родин для людей. Мое творчество все занято Сибирью. Об основании Красноярска я написал два романа – «Дикая кровь» и «Опальная земля», о нашем Красноярском крае я написал роман «Отложенный выстрел». Это о последнем казаке, который боролся против произвола Советской власти, – был такой Соловьев. И Колчака я не мог написать тем Колчаком, которым было принято его изображать. В моем романе «Половодье» я впервые написал Колчака человеком благородным, патриотом России, и мне пришлось потом очень долго расплачиваться за это перед нашим государством. У меня два года лежала набранная книга, да и то не в Красноярске, а в Барнауле, в месте этих боев. И все-таки книга вышла, хотя кое-что пришлось убрать. Колчак – настоящий человек, настоящий умница, это великий человек. Если сегодня говорить о таких людях, как Колчак, я не вижу фигуры, которую можно поставить рядом с ним. – Анатолий Иванович, в последние годы наши общественные деятели все пытаются найти какую-то русскую национальную идею. Как вы думаете, есть она? – Я уверен, что будущее – не за национальными формированиями. Национальные формирования порождают национальную ограниченность. Россия сейчас в национальном капкане – это мина замедленного действия, поставленная большевиками при разгроме России и российской государственности еще в 17-м году. Мы часто очень смело делим нации на какие-то культурные особенности, ищем различия, а на самом деле мы все связаны. Связаны одной историей. Грузин не было бы таких, какие они сегодня есть, не было бы и хохлов моих, если бы не сомкнулись с русскими, – так же, как и русских не было бы. Это неразрывная связь! Культура действует вне политики, а в общении между нациями выковывается характер. Не только самого большого народа, который вбирает в себя остальных, а и тех небольших народов, которые потом становятся рядом в одном строю, в одну шеренгу с основным народом того или иного государства. Объединяться надо не по национальному, а по территориальному признаку. Цари это нашли. Александр Первый вместе со Сперанским тоже ведь создал губернии. Там неважно – кто ты, что ты, это и твоя земля, и моя. Почему должна быть «Хакасия хакасов», если там 500 тысяч русских? И всего 40 тысяч хакасов в стране. Ладно, когда кочевали они, тогда понятно – это мои пастбища, я тут пасу свой скот. Но когда мы давным-давно перешли на земледелие, на оседлый образ жизни, то почему это их земля? В той же Франции нет французов первого и второго сорта. Делятся территориально, на департаменты. Это правильно. И неважно, кто ты. Надо свои песни послушать, язык устроить – сделайте школу свою. Я вот русский, но знаю хакасский язык, я просто в этом заинтересован, сейчас могу сидеть и с любым хакасом разговаривать. А иногда проснусь, и нет-нет, думаю по-хакасски, а не по-русски. Это ерунда, когда говорят про расовость, про неполноценность каких-то народов. Мы сами народы ставим в такие условия. Унижаешь один народ – унижаешь и другой. Этим мы убиваем саму идею сообщества нашего. Мы наделали уже столько ошибок, что над нами весь мир смеется, и продолжаем делать такие ошибки. Выход только один. Надо говорить, думать о том, как нам объединиться. – Как вы думаете, есть что-то, что нам может в этом помочь? – Знаете, не так давно я написал письмо Назарбаеву и Путину. Текст таков. Дело было в моей родной деревне в начале 30-х годов, на границе с Казахстаном, в 80 километрах. Стояло лето. В Казахстане тогда гуляла чума, грязь, малярия, смертельные болезни, сибирская язва. Люди вымирали целыми аулами. Чтобы не умереть, казахи бежали к нам. Перебирались через Иртыш и бежали спасаться в алтайские степи. Алтайцы не хотели с ними контактировать – вдруг да занесут чуму. И не пускали в свои села, охраняли их с ружьями. Люди проходили мимо сел, иногда из жалости им выбрасывали какие-то булки хлеба. Они подбирали, шли, умирали – это была дорога смерти. Если бы кто-то в те времена приютил у себя какого-нибудь казаха, его бы убили сами сельчане. Однажды моя мама, возвращаясь с дойки коров, услышала в канаве детский писк. Она разгребла траву и увидела маленького изможденного казачонка. И вместо того, чтобы бежать от него, она взяла его и тайком понесла в село. Принесла к дяде, он жил на краю села, она там в бане его схоронила, и нас не пускали в баню – мы не знали почему. Потом все-таки узнали, под секретом страшным. Мальчик выжил, шесть месяцев спустя его отдали одному казаху из нашего села, и он тайком переправил ребенка в Казахстан. Вот такие подвиги – символ. Вот она, дружба народов – в трудное время пойти на подвиг, да не ради своих детей, подняться над бедой своей семьи, над тем, что тебя ожидает. Вот истоки этой дружбы. Я написал, что этот случай может быть символом. Почему бы на границе с Казахстаном, под Семипалатинском или под Павлодаром на Иртыше не поставить памятник русской матери, которая держит казачонка на руках? Я писал – речь идет не о моей матери, речь идет о символе настоящей дружбы народов. Мать, не мать – просто русская женщина. Назарбаев не ответил, из администрации Путина прислали ответ, что, мол, ваше предложение выслано в Барнаул, в Алтайский край. Примерно через месяц приходит письмо из села: Анатолий Иванович, нам предложили поставить памятник на могиле вашей мамы. Мы знаем о ее подвиге, но у нас нет денег. То есть мое письмо даже толком прочитать не смогли. И я плюнул на все, поехал в село и поставил памятник матери, но это совсем не имеет никакого отношения к тому, что я написал в письме. Мы, люди, погрязли не только в межнациональных конфликтах, мы погрязли в том времени, из которого мы вышли. – Анатолий Иванович, вы можете сделать какие-то прогнозы – что ждет наш край в ближайшие годы? Сейчас много говорят про то, что у края большие перспективы, что он способен двинуть всю Россию. Как вы думаете, это реально? – Не только реально: нет другого такого края, нет другого такого места. Говорят еще о Якутии – но при всем богатстве, что там есть, она другая, она менее мобильна, чем мы. Она больше сезонная. Хотим мы или не хотим – мы становимся социальным центром России. Пусть суд будет в Петербурге, пусть Кремль в Москве, но социальный центр – это Красноярск. Здесь все этому способствует – река Енисей, магистраль, уже проложенная до Енисейска, которая пойдет дальше, ГЭС. Будет еще Богучанская ГЭС. В Тюмени сейчас, в Томской области отрабатывается нефть – это все ерунда, все ручеек по сравнению с той могучей рекой нефти, которая ждет освоения в Красноярском крае. Это во-первых. Во-вторых, нигде нет более квалифицированных кадров, как ни странно, хоть мы и далеко живем от столиц. Этому способствуют два технических вуза, которые есть в Красноярске, высокую образованность дает еще и оборонка. Железногорск, например, другие города. Будущее – за точными приборами, за новыми изобретениями, и неслучайно сюда перенесли автосалон. Могли же в любом городе его открыть, ближе к Москве, и вдруг загремело – самолет залетал над Красноярском. Есть все условия, чтобы наш край двинулся вперед. – Когда же начнется подъем? – Я думаю, году к двенадцатому. Лет пять надо для этого. Выборы, перевыборы, опять эта власть, возня – они украдут у нас некоторое время, нужное для развития. Но ясно одно: интерес Москвы прикован сегодня к Красноярску – не к Иркутску, не к Новосибирску, – а это о многом говорит. Новосибирск – да, пусть там у них будет Академгородок, наука, но настоящий центр Сибири и России, социальный центр, который направлен на будущее, – это Красноярский край.
